Неточные совпадения
Упав
на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала
на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет
жить и плодить себе подобных.
— Что бы я ни надумал, — сказал Лонгрен, усаживая девушку
на колени, — ты, я знаю, поймешь, в чем дело.
Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее плавание, а поступлю
на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.
— Германия не допустит революции, она не возьмет примером себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он — император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне: «Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что
живешь при императоре, который поставит всю Европу
на колени пред немцами…»
Он весь день
прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу, не желая никого видеть, и все время видел себя
на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи
на губах,
на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».
«Как же будет
жить с ним Алина?» — подумал Клим, взглянув
на девушку; она сидела, положив голову
на колени Лидии, Лидия, играя косой ее, внимательно слушала.
В вашем покое будет биться пульс, будет
жить сознание счастья; вы будете прекраснее во сто раз, будете нежны, грустны, перед вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет перед вами
на колени, как падаю я…
— Нельзя
жить, нельзя! — шептала она и шла в свою часовню, в ужасе смотрела
на образ, стоя
на коленях.
И вдруг он опустился
на колени и поклонился в землю. Я бросился поднимать его и стал говорить, что, наоборот, я обязан ему жизнью и если он будет
жить со мною, то этим только доставит мне удовольствие. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я предложил ему заняться чаепитием.
У нас в бане,
на огороде, двое
жили, офицер с денщиком Мироном; офицер был длинный, худущий, кости да кожа, в салопе бабьем ходил, так салоп по
колени ему.
Я сидел
на лежанке ни
жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем, — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел
на середину комнаты, встал
на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь...
Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне.
На коленях она держала младшего своего ребенка и, шутя, говорила ему, как он будет
жить и расти. Няня Абрамовна сидела
на кресле и сладко позевывала.
Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей все рассказывать, все от слова до слова, и не успел кончить речи своей, как стала перед ним
на колени дочь меньшая, любимая и сказала: «Благослови меня, государь мой батюшка родимый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому и стану
жить у него.
— Нет, ни за что не пойду, — сказал я, цепляясь за его сюртук. — Все ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с ним
жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться
на колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я… с… ним… ради бога, высеки… за… что… му…чат.
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет
на душу, и станет вдруг нагнетать
на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет
на духу не был, и
живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда под
коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
— Максим, Максим! — сказал он, став
на колени и приподымая его голову, —
жив ли ты, названый брат мой? Открой очи, дай мне отповедь!
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может, человек, придя домой-то, падет
на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и
живет он там только с богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
— Н-на
коленях стою — премного согрешил! Подумал и согрешил — вот! Ефимушка говорит: Гриша! Гриша, говорит… Он это верно говорит, а вы — простите меня! Я всех вас могу угостить. Он верно говорит: один раз
живем… боле одного разу — нельзя…
Он
жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете
на коленях у образа с неугасимой лампадой, — я видел его сквозь глазок двери, похожий
на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и смотрел
на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.
Но слова вполголоса были не лучше громко сказанных слов; моя дама
жила в облаке вражды к ней, вражды, непонятной мне и мучившей меня. Викторушка рассказывал, что, возвращаясь домой после полуночи, он посмотрел в окно спальни Королевы Марго и увидел, что она в одной рубашке сидит
на кушетке, а майор, стоя
на коленях, стрижет ногти
на ее ногах и вытирает их губкой.
Аксюша. Братец, не сочтите меня за обманщицу, за бедную родственницу-попрошайку! Братец, мы
жили с маменькой очень бедно; я была ребенком, но я ни разу не поклонилась, ни разу не протянула руки богатым родственникам; я работала. Теперь, братец, только вас одного я прошу, и то ночью, благо не видно стыда
на щеках моих: братец, вы богаты, одиноки, дайте мне счастье, дайте мне жизнь. (Становится
на колени.)
— Чтобы раз навсегда покончить с этим, — серьезно и внушительно сказал Тарас, похлопывая рукой по
колену, — я скажу вам теперь же, как все это было. Я был сослан в Сибирь
на поселение
на шесть лет и все время ссылки
жил в Ленском горном округе… в Москве сидел в тюрьме около девяти месяцев — вот и все!
— Я вам это скажу! — угрожающе, поднимая голос, крикнул Саша. — Я скоро издохну, мне некого бояться, я чужой человек для жизни, — я
живу ненавистью к хорошим людям, пред которыми вы, в мыслях ваших,
на коленях стоите. Не стоите, нет? Врёте вы! Вы — раб, рабья душа, лакей, хотя и дворянин, а я мужик, прозревший мужик, я хоть и сидел в университете, но — ничем не подкуплен…
Лебедев. Симпатичная, славная… (Вздыхает.) B Шурочкин день рождения, когда она у нас в обморок упала, поглядел я
на ее лицо и тогда еще понял, что уж ей, бедной, недолго
жить. Не понимаю, отчего с нею тогда дурно сделалось? Прибегаю, гляжу: она, бледная,
на полу лежит, около нее Николаша
на коленях, тоже бледный, Шурочка вся в слезах. Я и Шурочка после этого случая неделю как шальные ходили.
Воробей Воробеич пробовал заходить в воду, — по
колени зайдет, а дальше страшно делается. Так-то и утонуть можно! Напьется Воробей Воробеич светлой речной водицы, а в жаркие дни покупается где-нибудь
на мелком месте, почистит перышки — и опять к себе
на крышу. Вообще
жили они дружно и любили поговорить о разных делах.
Ераст. Но позвольте! Человек я для вас маленький, ничтожный, так все одно, что червь ползущий; но не откажите сделать мне последнюю милость. (Становится
на колени.) Скажите, что-нибудь да скажите! Ругайте, прощайте, проклинайте; ну, что вам угодно, только говорите — мне будет легче; ежели же вы уйдете молча, мне
жить нельзя. Не убивайте презрением, сорвите сердце, обругайте и уйдите!..
— Ты думаешь — он
живет со мной? Это было всего два раза, еще в заведении, а здесь — не бывает. Я раньше даже
на колени к нему садилась, а он — щекотит и говорит: «Слезь!» Он с теми
живет с двумя, а я и не знаю, зачем я ему? Отделение это дохода не дает, торговать я не умею, не люблю. Зачем все это? Я спрашиваю, а он визжит: «Не твое дело!» Такие глупости везде…
Жарко пылают дрова в печи, я сижу пред нею рядом с хозяином, его толстый живот обвис и лежит
на коленях, по скучному лицу мелькают розовые отблески пламени, серый глаз — точно бляха
на сбруе лошади, он неподвижен и слезится, как у дряхлого нищего, а зеленый зрачок все время бодро играет, точно у кошки,
живет особенной, подстерегающей жизнью. Странный голос, то — высокий по-женски и ласковый, то — сиплый, сердито присвистывающий, сеет спокойно-наглые слова...
Соррини,
Соррини! редко лишь прошу кого-нибудь
Я
на коленах… но узнай сперва,
Что тот, пред кем стоял я
на коленах,
Не долго
проживет.
И кто бы смел изобразить в словах,
Чтό дышит жизнью в красках Гвидо-Рени?
Гляжу
на дивный холст: душа в очах,
И мысль одна в душе, — и
на колениГотов упасть, и непонятный страх,
Как струны лютни, потрясает
жилы;
И слышишь близость чудной тайной силы,
Которой в мире верует лишь тот,
Кто как в гробу в душе своей
живет,
Кто терпит все упреки, все печали,
Чтоб гением глупцы его назвали.
Здесь
на коленаЯ упадаю пред тобой,
Прости, прости меня… глупец я злой
И недостойный! может ли измена
Такую душу омрачить?
Я чувствую: я не достоин
жить.
Здесь, здесь клянусь не знать успокоенья,
Пока коварный клеветник,
Как я перед тобой теперь, у ног моих
Не будет умолять о жизни и прощеньи,
На божий суд пойду я с ним…
Скажи мне: я прощен? я вновь тобой любим?
Городищев (подходит к Агнесе Ростиславовне, становится
на колени). Бедная страдалица! (Агнеса Ростиславовна лежит умершая). Любить людей, благодетельствовать им,
жить только для счастья других — и вот награда за это! Бедная страдалица! (Берет ее руку.)
В Сибири,
на Севере и в широких степях заволжских, кто
живет за полтораста, за двести верст, тот ближний сосед, а родство, свойство и кумовство считается там чуть не до двадцатого
колена.
Упав
на колени перед постелью, он держал перед губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала
на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Прокофьевны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет
жить и плодить себе подобных.
«У нее нет ничего, — решил, глядя
на нее, Подозеров. — Она не обрежет волос, не забредит коммуной, не откроет швейной: все это для нее пустяки и утопия; но она и не склонит
колена у алтаря и не помирится со скромною ролью простой, доброй семьянинки. К чему ей прилепиться и чем ей стать? Ей нечем
жить, ей не к чему стремиться, а между тем девичья пора уходит, и особенно теперь, после огласки этой гнусной истории, не сладко ей, бедняжке!»
Вся семья отставного капитана Петровича, отца Милицы, сражавшегося когда-то против турок в рядах русского войска и раненого турецкой гранатой, оторвавшей ему обе ноги по
колено,
жила на скромную пенсию главы семейства. Великодушный русский государь повелел всех детей капитана Петровича воспитывать
на казенный счет в средних и высших учебных заведениях нашей столицы.
Токарев молча махнул рукою. Он сидел
на пригорке, охватив
колени руками, и смотрел вдаль. Глухая, неистовая ненависть к Сергею охватила его. Сергей насмешливо и злобно подчеркнул то, чего именно и хотелось Токареву. Ну да, он именно и хотел, чтоб за ним было признано право
жить таким, каков он есть, — где же другой выход? Сергей этого выхода не хочет признать… Хорошо! — подумал Токарев, охваченный тоскою и дрожью.
— Покуда
жив буду, не встану! — говорит Замухришин, прижимаясь к ручке. — Пусть весь народ видит мое коленопреклонение, ангел-хранитель наш, благодетельница рода человеческого! Пусть! Которая благодетельная фея даровала мне жизнь, указала мне путь истинный и просветила мудрование мое скептическое, перед тою согласен стоять не только
на коленях, но и в огне, целительница наша чудесная, мать сирых и вдовых! Выздоровел! Воскрес, волшебница!
— Вот, ваше сиятельство, как переменяются
на сцене жизни роли… Несколько лет тому назад я
на коленях вместе с вашим сыном умоляла вас о согласии
на наш брак… Я была тогда, хотя и опозоренная князем Виктором, но еще совершенно молодая, наивная и неиспорченная женщина, почти ребенок, в моих
жилах текла и тогда, как течет и теперь, такая же княжеская кровь, как и в ваших детях, но вы не только не изъявили этого согласия, но выгнали меня со двора, как ненужную собачонку.
— Верно. Глупо с моей стороны. — Он под скатертью положил руку
на ее
колено. — Ну, говори, меня страшно интересует все, чем ты
живешь.
Думал, век там
проживет, а он сбежал…» Наступило молчание… «Благослови!..» — шепотом произнес Петр и опустился
на колени.
А
живем тут, слава Богу, обиды нет. Тоже люди и худые, и добрые есть, — сказал он и, ещё говоря, гибким движением за перегнулся
на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда-то.
И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу при 15-ти градусах мороза; когда дня только 7 и 8 часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженьи,
на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам
живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, — об этом-то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда-то, а Тормасов туда-то, и как Чичагов должен был передвинуться туда-то (передвинуться выше
колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д. и т. д.
Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего
пожить, молодецки расставив ноги и положив
на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда
на русском, иногда
на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправлял редкие седые волосы
на лысине, и опять звал обедать.