Неточные совпадения
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность
к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала
мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она
жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
С тех пор, хотя они не были в разводе, они
жили врозь, и когда
муж встречался с женою, то всегда относился
к ней с неизменною ядовитою насмешкой, причину которой нельзя было понять.
Кажется, как будто ее мало заботило то, о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность
мужа ничего не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала, по самому сложению своему,
к тому философическому разряду людей, которые, имея и чувства, и мысли, и ум,
живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы, говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
С полгода по смерти Обломова
жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку
к могиле
мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
После «тумана» наставало светлое утро, с заботами матери, хозяйки; там манил
к себе цветник и поле, там кабинет
мужа. Только не с беззаботным самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью
жила она, готовилась, ждала…
Кроме старообрядцев, на Амагу
жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из старика
мужа, его жены и трех взрослых сыновей.
К чести старообрядцев нужно сказать, что, придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот, помогли им и начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски, завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
Вера Павловна Кирсанова
живет в Сергиевской улице, потому что
мужу нужно иметь квартиру ближе
к Выборгской стороне.
Какой-то генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет тридцати пяти, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет Кульнева, рекомендуется мне как друг и сослуживец покойного
мужа Ивана Андреевича; он-де ехал мимо и не мог не заехать
к его вдове, зная, что я тут
живу.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна,
живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много.
Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку
к себе возьмет.
Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
Приехал он еще в молодости в деревню на побывку
к жене, привез гостинцев. Жена
жила в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда
муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила
мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу да и закричала
мужу...
— О тебе же заботился. В самом деле, Харитина, будем дело говорить.
К отцу ты не пойдешь,
муж ничего не оставил, надо же чем-нибудь
жить? А тут еще подвернутся добрые люди вроде Ечкина. Ведь оно всегда так начинается: сегодня смешно, завтра еще смешнее, а послезавтра и поправить нельзя.
Спорить и прекословить
мужу Анфуса Гавриловна теперь не смела и даже была рада этому, потому что все-таки в дому был настоящий хозяин, а не прежний пьяница. Хоть на старости лет
пожить по-настоящему, как добрые люди
живут. Теперь старушка часто ездила навещать Симу, благо
мужа не было дома. Там
к чему-то околачивалась Харитина. Так и юлит, так и шмыгает глазами, бесстыжая.
— Они-с… Я ведь у них
проживаю и все вижу, а сказать никому не смею, даже богоданной маменьке. Не поверят-с. И даже меня же могут завинить в напраслине. Жена перед
мужем всегда выправится, и я же останусь в дураках. Это я насчет Галактиона, сестрица. А вот ежели бы вы, напримерно, вечером заглянули
к ним, так собственноручно увидели бы всю грусть. Весьма жаль.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины
муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не
жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже,
муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник
к вечеру ее забирает полиция…
В Дербинском жена свободного состояния Александра Тимофеева ушла от своего
мужа молокана
к пастуху Акиму,
живет в тесной, грязной лачужке и уже родила пастуху дочь, а
муж взял
к себе другую женщину, сожительницу.
Пожил там с неделю, вызнал и сейчас
к жене Спиридона вечерком прихожу: «Я и есть твой самый
муж Спиридон».
—
К Александру Тихонычу дочка вчерашнего числа приехала из Петербурга. С
мужем, говорят, совсем решилась: просит отца в монастыре келейку ей поставить и там будет
жить белицей.
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы,
мужья и братья приходят
к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы
живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Чтобы кататься по Москве
к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но
к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела:
к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини.
Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время
жили в Парке, на красивой даче.
Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать
к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы
жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее
муж — и пойдет прежняя история.
Жена Прозорова скоро разглядела своего
мужа и мирилась с своей мудреной долей только ради детей.
Мужа она уважала как пассивно-честного человека, но в его уме разочаровалась окончательно. Так они
жили год за годом с скрытым недовольством друг против друга, связанные привычкой и детьми. Вероятно, они так дотянули бы до естественной развязки, какая необходимо наступает для всякого, но,
к несчастью их обоих, выпал новый случай, который перевернул все вверх дном.
— Ах, как я желала бы, чтобы эта накрахмаленная и намазанная Раиса Павловна полетела
к черту, вместе с своим глухонемым
мужем. Нельзя ли начать какой-нибудь процесс против Раисы Павловны, чтобы разорить ее совсем, до последней нитки… Пусть пойдет по миру и испытает, каково
жить в бедности.
Муж этот еще
жив, но он куда-то услан за дурные дела, и нет сомнения, что это обстоятельство имеет большой вес в том сострадании, которое чувствует Палагея Ивановна
к «несчастненьким».
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже
к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее
мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она
жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Джемма благодарила Санина за то, что он не усумнился обратиться
к ней, что он имел
к ней доверие; не скрывала от него и того, что она точно после его бегства пережила тяжелые мгновенья, но тут же прибавляла, что все-таки считает — и всегда считала — свою встречу с ним за счастье, так как эта встреча помешала ей сделаться женою г-на Клюбера и таким образом, хотя косвенно, но была причиной ее брака с теперешним
мужем, с которым она
живет вот уже двадцать восьмой год совершенно счастливо, в довольстве и изобилии: дом их известен всему Нью-Йорку.
— А! царство ему небесное! Он мне каждый год, — обратилась она
к Санину, — в феврале, ко дню моего рождения, все комнаты убирал камелиями. Но для этого еще не стоит
жить в Петербурге зимой. Что, ему, пожалуй, за семьдесят лет было? — спросила она
мужа.
А.П. Сухов был сыном касимовского крестьянина, умершего в 1848 году от холеры. Похоронив
мужа, вдова Сухова пришла со своим десятилетним мальчиком из деревни в Москву и поступила работницей в купеческую семью, а сына отдала
к живописцу вывесок в ученье, где он и
прожил горьких девять лет: его часто били, много и за все.
Он скоро узнал от нее, что она Софья Матвеевна Улитина и
проживает собственно в
К., имеет там сестру вдовую, из мещан; сама также вдова, а
муж ее, подпоручик за выслугу из фельдфебелей, был убит в Севастополе.
Жила Миропа Дмитриевна в своем маленьком домике очень открыто: молодые офицеры учебного карабинерного полка, расположенного неподалеку в Красных казармах, были все ей знакомы, очень часто приходили
к ней на целый вечер, и она их обильно угощала чаем, Жуковым табаком, ради которого Миропа Дмитриевна сохранила все трубки покойного
мужа, а иногда и водочкой, сопровождаемой селедкою и сосисками под капустой.
А тут, на родину-то пришемши, заходила было я тоже
к племянничку Егора Егорыча, Валерьяну Николаичу Ченцову, — ну, барыню того нигде и никому не похвалю, —
мужа теперь она прогнала от себя, а сама
живет с управляющим!
— Вообразите, у вас перед глазами целый хребет гор, и когда вы поднимаетесь, то направо и налево на каждом шагу видите, что с гор текут быстрые ручьи и даже речки с чистой, как кристалл, водой… А сколько в них форелей и какого вкуса превосходного — описать трудно. Вот ты до рыбы охотник, — тебе бы там следовало
жить! — отнеслась gnadige Frau в заключение
к мужу своему, чтобы сообща с ним развлекать Егора Егорыча.
— Нет, не замолчу, — злорадно крикнула Ершова и опять обратилась
к Преполовенской. — Что она с вашим
мужем будто
живет, ваша сестра, вот что она мне говорила, паскудная.
Ольга Васильевна Коковкина, у которой
жил гимназист Саша Пыльников, была вдова казначея.
Муж оставил ей пенсию и небольшой дом, в котором ей было так просторно, что она могла отделить еще и две-три комнаты для жильцов. Но она предпочла гимназистов. Повелось так, что
к ней всегда помещали самых скромных мальчиков, которые учились исправно и кончали гимназию. На других же ученических квартирах значительная часть была таких, которые кочуют из одного учебного заведения в другое, да так и выходят недоучками.
А придя домой, рассказал: однажды поп покаялся духовнику своему, что его-де одолевает неверие, а духовник об этом владыке доложил, поп же и прежде был замечен в мыслях вольных, за всё это его, пожурив, выслали
к нам, и с той поры попадья
живёт в страхе за
мужа, как бы его в монастырь не сослали. Вот почему она всё оговаривает его — Саша да Саша.
Сообразите, приглядитесь
к ее характеру: ну способна ли она быть женой и
жить вместе с
мужем?
Софья Николавна навсегда осталась искреннею приятельницей Серафимы Ивановны Тимашевой, которая,
к общему сожалению,
жила недолго: через три года она умерла чахоткой, оставя двух сыновей и сокрушенного горестью
мужа.
К общему удивлению Прасковья Ивановна, во время пребывания своего в Парашине и во время печальной церемонии, не выронила ни одной слезинки, но можно себе представить, чего стоило такое усилие ее растерзанной душе и еще больному телу! По ее желанию пробыли в Парашине только несколько часов, и она не входила во флигель, в котором
жил и умер ее
муж.
Ох, вышел грех, большой грех… — пожалела Татьяна Власьевна грешного человека, Поликарпа Семеныча, и погубила свою голову, навсегда погубила. Сделалось с нею страшное, небывалое… Сама она теперь не могла
жить без Поликарпа Семеныча, без его грешной ласки, точно кто ее привязал
к нему. Позабыла и
мужа, и деток, и свою спобедную головушку для одного ласкового слова, для приворотного злого взгляда.
— Я и не говорю, что все такие, а только
к слову пришлось: всякие бывают и молодые
мужья… А
муж постарше совсем уж другое: он уж не надышится на жену, на руках ее носит. Оно и спокойнее, и куда лучше, хоть ты как поверни. Вон мамынька тоже за старого
мужа выходила, а разве хуже других
прожила? Прежде совсем не спрашивали девок, за кого замуж отдают, да
жили не хуже нашего-то…
— Полегче, молодец, полегче! За всех не ручайся. Ты еще молоденек, не тебе учить стариков; мы знаем лучше вашего, что пригоднее для земли русской. Сегодня ты отдохнешь, Юрий Дмитрич, а завтра чем свет отправишься в дорогу: я дам тебе грамоту
к приятелю моему, боярину Истоме-Туренину. Он
живет в Нижнем, и я прошу тебя во всем советоваться с этим испытанным в делах и прозорливым
мужем. Пускай на первый случай нижегородцы присягнут хотя Владиславу; а там… что бог даст! От сына до отца недалеко…
А Юлия Сергеевна привыкла
к своему горю, уже не ходила во флигель плакать. В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда была или в кабинете
мужа, или у себя в комнате, где у нее были киоты, полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и
проживала теперь так же мало, как когда-то в доме отца.
— Но если не любовь, то какое же чувство привязывает вас
к мужу? Отчего вы
живете с ним?
— Начнем сверху: губернатор
живёт с женой управляющего казённой палатой, а управляющий — недавно отнял жену у одного из своих чиновников, снял ей квартиру в Собачьем переулке и ездит
к ней два раза в неделю совсем открыто. Я её знаю: совсем девчонка, году нет, как замуж вышла. А
мужа её в уезд послали податным инспектором. Я и его знаю, — какой он инспектор? Недоучка, дурачок, лакеишка…
— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были
муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, — тем они день и сыты. И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо, а как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, — не идет
к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
Жена Долинского
живет на Арбате в собственном двухэтажном доме и держит в руках своего седого благодетеля. Викторинушку выдали замуж за вдового квартального. Она
пожила год с
мужем, овдовела и снова вышла за молодого врача больницы, учрежденной каким-то «человеколюбивым обществом», которое матроска без всякой задней мысли называет обыкновенно «самолюбивым обществом». Сама же матроска состоит у старшей дочери в ключницах; зять-лекарь не пускает ее
к себе на порог.
Потапыч. Уж очень все льстятся на наших воспитанниц, потому что барыня сейчас свою протекцию оказывают. Теперь, которых отдали за приказных, так уж мужьям-то
жить хорошо; потому, если его выгнать хотят из суда или и вовсе выгнали, он сейчас
к барыне
к нашей с жалобой, и они уж за него горой, даже самого губернатора беспокоют. И уж этот приказный в те поры может и пьянствовать, и все; и уж никого не боится; только разве когда сами поругают или уж проворуется очень…
Госпожа Жиглинская хлопотала было сыскать себе нового покровителя и, говорят, имела их несколько, следовавших один за другим; но увы! — все это были люди недостаточные, и таким образом,
проживая небольшое состояние свое, скопленное ею от
мужа и от первого покровителя своего, она принуждена была дочь свою отдать в одно из благотворительных учебных заведений и брала ее
к себе только по праздникам.
Мурзавецкая. А ты беспокоишься? Напрасно. Тебе какое дело, что твой
муж его ограбил? Нищий, так нищий, ну, и проси милостыню да с горя по кабакам шляйся! Вот как
живи, так богата будешь. Аль ты не такая? Ну, хорошо, я сама
к тебе заеду, потолкуем об этом; скоро, скоро заеду.
Лидия (прилегая на плечо
к матери). Надо с ним согласиться. (Тихо.) У нас будут деньги, и мы с вами будем
жить богато. (Громко
мужу.) Мой друг, я согласна. Не противиться тебе, а благодарить тебя я должна. (Тихо матери.) Как я проведу его. (Громко
мужу.) Мы не будем никого принимать.
Пока у меня были деньги, я
жила весьма уединенно, почти никуда не выходила и ни с кем не была знакомя; но когда русские стали осаждать город, когда хлеб сделался вдесятеро дороже и все деньги мои вышли, я решилась прибегнуть
к великодушию единоземцев покойного моего
мужа.