Неточные совпадения
— Долли, постой, душенька.
Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.
Я помню это время, когда он приезжал
ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и
я знаю, что чем больше он с тобой
жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…» —
«А это дочь моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди
ко мне —
Как будто брежу
я во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он?» —
«В Москве,
живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
— Родя, милый мой, первенец ты мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил
ко мне, так же и обнимал и целовал
меня; еще когда мы с отцом
жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как
я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.
— Сюда, сюда
ко мне! — умоляла Соня, — вот здесь
я живу!.. Вот этот дом, второй отсюда…
Ко мне, поскорее, поскорее!.. — металась она
ко всем. — За доктором пошлите… О господи!
Карандышев. Да, это смешно…
Я смешной человек…
Я знаю сам, что
я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны?
Я смешон — ну, смейся надо
мной, смейся в глаза! Приходите
ко мне обедать, пейте мое вино и ругайтесь, смейтесь надо
мной —
я того стою. Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как
мне жить! Как
мне жить!
Лариса. Лжете.
Я любви искала и не нашла. На
меня смотрели и смотрят, как на забаву. Никогда никто не постарался заглянуть
ко мне в душу, ни от кого
я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова. А ведь так
жить холодно.
Я не виновата,
я искала любви и не нашла… ее нет на свете… нечего и искать.
Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите,
я вашей быть не могу.
— Слушай-ко, что
я тебе скажу, — заговорила Марина, гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где
жить…
Ночью приходит
ко мне, — в одном доме
живем, — жалуется: вот, Шлейермахер утверждает, что идея счастья была акушеркой, при ее помощи разум родил понятие о высшем благе.
— Идем
ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на все средства четырех пятых души. Полной душою
жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
—
Я бросил на мягкое, — сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей
ко всем остальным. Например — Иноков. Что ему право, мораль и все, чем
живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом», — вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре все еще беседовали, бас внушительно доказывал...
Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда
мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а куда?
Мне вместе и совестно: он так мил, добр
ко мне, к сестре — осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок… этот рай, где
я узнала, что
живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо
мною и хлопочет возбудить во
мне нежное чувство, хотя
я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал, как напрасно все!
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы
ко мне об эту пору:
я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты
живи, как люди
живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как
я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
— Тут
живет губернатор Васильев… или Попов какой-то. (Бабушка очень хорошо знала, что он Попов, а не Васильев.) Он воображает, что
я явлюсь к нему первая с визитом, и не заглянул
ко мне: Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или Васильеву!
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они тоже
жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел
ко мне, пожал руку и попросил садиться.
Бывали минуты, когда Версилов громко проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и в этом одном
я ему вполне сочувствовал;
я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали
ко мне:
я жил вверху в светелке, под крышей, куда подымался по чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке.
Завтра или — нет, завтра
мне надо съездить в окрестности, в pueblo, — послезавтра приезжайте
ко мне, в дом португальского епископа;
я живу там, и мы отправимся».
— Ведь Надежда-то Васильевна была у
меня, — рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. — Как же, не забыла старухи… Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас
ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему, дама.
Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует, говорит… Спрашивает, как и что у них в дому… Ну,
я все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала, как
живешь, да
я ничего не сказала: сама не знаю.
— Мы ведь нынче со старухой на две половины
живем, — с улыбкой проговорил Бахарев, останавливаясь в дверях столовой передохнуть. — Как же, по-современному… Она
ко мне на половину ни ногой. Вот в столовой сходимся, если что нужно.
— Давайте же поговорим, — сказала она, подходя к нему. — Как вы
живете? Что у вас? Как?
Я все эти дни думала о вас, — продолжала она нервно, —
я хотела послать вам письмо, хотела сама поехать к вам в Дялиж, и
я уже решила поехать, но потом раздумала, — бог знает, как вы теперь
ко мне относитесь.
Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради бога, пойдемте в сад.
Вот подошел он
ко мне, спрашивает фельдшера: «
Жив?» Тот отвечает: «Утром был
жив».
—
Меня зовут, — проговорил он, тяжело поднимаясь с места. — Прощайте; зайдите
ко мне, если можете,
я живу в ***.
Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел
я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что
я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста;
я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от
меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал
ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь
живет помещик».
Сколько времени где
я проживу, когда буду где, — этого нельзя определить, уж и по одному тому, что в числе других дел
мне надобно получить деньги с наших торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг мой» — да, это было в письме: «милый мой друг», несколько раз было, чтоб
я видела, что он все по-прежнему расположен
ко мне, что в нем нет никакого неудовольствия на
меня, вспоминает Вера Павловна:
я тогда целовала эти слова «милый мой друг», — да, было так: — «милый мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги, часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь несколько часов.
Вера Павловна занималась делами, иногда подходила
ко мне, а
я говорила с девушками, и таким образом мы дождались обеда. Он состоит, по будням, из трех блюд. В тот день был рисовый суп, разварная рыба и телятина. После обеда на столе явились чай и кофе. Обед был настолько хорош, что
я поела со вкусом и не почла бы большим лишением
жить на таком обеде.
Я был тогда уже не молод,
жил порядочно, потому
ко мне собиралось по временам человек пять — шесть молодежи из моей провинции.
Какой-то генерал просит со
мною увидеться: милости просим; входит
ко мне человек лет тридцати пяти, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет Кульнева, рекомендуется
мне как друг и сослуживец покойного мужа Ивана Андреевича; он-де ехал мимо и не мог не заехать к его вдове, зная, что
я тут
живу.
Одним утром Матвей взошел
ко мне в спальню с вестью, что старик Р. «приказал долго
жить».
Мной овладело какое-то странное чувство при этой вести,
я повернулся на другой бок и не торопился одеваться,
мне не хотелось видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. «Как? — говорил он, — вы еще в постеле! разве вы не слыхали, что случилось? чай, бедная Р. одна, пойдемте проведать, одевайтесь скорее».
Я оделся — мы пошли.
Когда совсем смерклось, мы отправились с Кетчером. Сильно билось сердце, когда
я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых
я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно
жили,
жил портной… вот Поварская — дух занимается: в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет
ко мне, она думает обо
мне, свеча так весело горит, так
мне горит.
— Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше заплатишь. Пурбуарами
живем. Дай Бог здоровья, русские господа не забывают. Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась
ко мне в отделение утром кофе пить, а тринкгельду [на чай (от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает.
Я было ей назад: возьмите, мол, на бедность себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть было
меня не выгнали.
— Пристал
ко мне, однажды, купец Завейхвостов, — рассказывал он, —
живет, говорит, тут у нас в переулке девица Груша — она в канарейках у князя Унеситымоегоре состоит — ах, хороша штучка!
— Не властна
я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам
ко мне не пожаловал, и
я бы тебя не ловила. И
жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А
я, мой друг, не властна!
я себя помню и знаю, что
я тоже слуга! И ты слуга, и
я слуга, только ты неверный слуга, а
я — верная!
Сосед это наш, — обратилась тетенька
ко мне, — тут же обок
живет, тоже садами занимается.
И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми
меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он
ко мне, и брошу
я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни
жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы
я, глядя на его муки!
Все почти заходили
ко мне, в гостиницу «Золотой якорь», где
я жил.
Я сказал как-то m me de M., очаровательной женщине, красивой, умной, культурной, доброй и очень дружественной
ко мне, но избалованной привилегированным положением и довольством, что нужно приучаться
жить в катастрофе.
— Вижу-с. Вот потому-то
я хотел, чтобы вы
ко мне в комнату зашли. Там отдельный выход. Приятели собрались… В картишки поиграть. Ведь
я здесь не
живу…
— Да что ты из
меня жилы тянешь… Уходи, ежели хочешь быть цел! Так и своей Прасковье Ивановне скажи! Одним словом, убирайся
ко всем чертям!
— Мисс Дудль, если вы почему-нибудь вздумаете — переезжайте прямо
ко мне, — предлагала несколько раз Устенька. — Право, мы
проживем вместе недурно.
— И окажу… — громко начал Полуянов, делая жест рукой. — Когда
я жил в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели к себе мою жену… Потом
я вернулся из ссылки, а она продолжала
жить. Потом вы ее прогнали… Куда ей деваться? Она и пришла
ко мне… Как вы полагаете, приятно это
мне было все переносить? Бедный
я человек, но месть
я затаил-с… Сколько лет питался одною злобой и, можно сказать,
жил ею одной. И бедный человек желает мстить.
— Подтянем, Илья Фирсыч? Ха-ха! Отцом родным будешь. Озолочу… Истинно господь прислал тебя
ко мне. Ведь вконец
я захудал. Зятья-то на мои денежки
живут да радуются, а
я в забвенном виде. Они радуются, а мы их по шапке… Ха-ха!.. Есть и на зятьев закон?
Прижмется, бывало,
ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая
мне мать, как земля,
я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо
жили мы, голуба́ душа!
— Айда
ко мне жить, мамка моя выучит тебя грамоте…
— Иди
ко мне! Ну, как ты
живешь — плохо, а?
Когда
я жил в Александровске, как-то вечером зашел
ко мне здешний священник, о.
Воззрите на
меня, яко на странника и пришельца, и если сердце ваше
ко мне ощутит некую нежную наклонность, то
поживем в дружбе, в сем наивеличайшем на земли благоденствии.
— Да как же: под носом Мыльникову
жилу отдали… Какой же это порядок? Теперь в народе только и разговору что про мыльниковскую
жилу. Галдят по кабакам,
ко мне пристают… Проходу не стало. А главное, обидно уж очень. На смех поднимают.
— Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. — Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы тебя не стеснять… Ну, ты и
живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а то и
ко мне милости просим. Найдем и тебе уголок потеплее. Нам-то с Домной двоим не на пасынков копить. Так
я говорю, родитель?
Марья Петровна благодарит вас за письмо. Старушка, ровесница Louis Philippe, очень довольна, что работа ее вам понравилась, и ей несколько приятно, что в Тобольске умеют ценить наши изделия. Мы необыкновенно ладно
живем. Она
ко мне привыкла и
я к ней. Дети и няньки со
мной в дружбе. К счастию, между последними нет красавиц — иначе беда бы моему трепещущему сердцу, которое под холодною моею наружностию имеет свой голос…
Верная моя Annette строит надежды на свадьбу наследника, [Семьи декабристов надеялись, что в связи со свадьбами своей дочери Марии (1839) и сына Александра (1841) Николай I облегчит участь сосланных; их надежды были обмануты.] писала
ко мне об этом с Гаюсом, моим родственником, который проехал в Омск по особым поручениям к Горчакову; сутки
прожил у
меня.
— Господи боже мой! ну будем
жить друзьями; ходите
ко мне, если мое присутствие вам так полезно.