Неточные совпадения
Я верю, что бессознательно славянская идея
живет в недрах души русского народа, она существует, как
инстинкт, все еще темный и не нашедший себе настоящего выражения.
«Да, видно, мы всегда будем
жить старыми, ужасными обычаями, преступными суевериями, кровожадными понятиями наших предков. Видно, как мы были зверями, так и останемся зверями, руководимыми только
инстинктом.
«Брошусь, да и поплыву по всему раздолью, как прочие!» — раздумывал он, но
инстинкт самосохранения так и зудил, так и нашептывал: погоди! может быть, и завтра
жив будешь!
— Да, но человеку
жить желается, — его ж
инстинкт влечет к тому; остаться значило — наверное быть повешену.
Мы
инстинктом чувствуем, что наша взяла — и потому хотим начать
жить как можно скорее, сейчас.
— Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины,
живут под влиянием двух главнейших
инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
Такие места бывают по скатам гор и долинам, поросшим полевыми кустарниками, иногда по крутым оврагам, покрытым мелкими древесными побегами, но не лесом: по крайней мере я не видывал, чтобы лиса пометала детей в настоящем лесу; может быть, она знает по
инстинкту, что на открытых местах безопаснее
жить ее детям, что приближение всякой опасности виднее и что они, в случае надобности, могут ту же минуту спрятаться в нору.
— Ты не отпирайся, у меня свои глаза есть, и я отплачу тебе откровенностью за твою хитрость. На Глашке — дело идет о ней, если я не ошибаюсь, — я никогда не женюсь, не потому что это пустая девчонка, а потому… как это тебе сказать?.. Ну, словом, нет у меня этих семейных
инстинктов, нет умонаклонения к семейному очагу и баста. Да и
жить, может, уж недолго осталось, дотяну как-нибудь по-прежнему вольной птицей.
«Если центр тяжести переносят не в жизнь, а в «тот мир», — говорит Ницше, — то у жизни вообще отнимают центр тяжести. Великая ложь о личном бессмертии разрушает всякий разум, всякую природу в
инстинкте; все, что есть в
инстинктах благодетельного, споспешествующего жизни, ручающегося за будущность, — возбуждает теперь недоверие.
Жить так, что нет более смысла
жить, — это становится теперь смыслом жизни!»
Кто
жив душою, в ком силен
инстинкт жизни, кто «пьян жизнью», — тому и в голову не может прийти задавать себе вопрос о смысле и ценности жизни, и тем более измерять эту ценность разностью между суммами жизненных радостей и горестей.
Инстинкт — это мы уже делаем выводы из Бергсона, —
инстинкт немо вбуравливается всеми своими корнями в глубь жизни, целостно сливается с нею, охраняет нас, заставляет нас
жить, не помнить о смерти, бороться за жизнь и ее продолжение, но при этом молчит и невыявленным хранит в себе смысл того, что делает.
Черною тучею висит над человеком «сумрачная, тяжкодарная судьба»; жизнь темна и полна страданий, счастье непрочно и обманчиво. Как
жить? Можно на миг забыться в страдании, опьяниться им, как вином. Но в ком есть хоть капля жизненного
инстинкта, тот никогда не сможет примириться с такою жизнью. А
жить надо —
жить под властью божества, непрерывно сыплющего на человека одни только страдания и ужасы. Кто же виноват в этих страданиях и ужасах, как не божество?
Эту мертвенную слепоту к жизни мы видели у Достоевского. Жизненный
инстинкт спит в нем глубоким, летаргическим сном. Какое может быть разумное основание для человека
жить, любить, действовать, переносить ужасы мира? Разумного основания нет, и жизнь теряет внутреннюю, из себя идущую ценность.
Жабы и паучихи навряд ли, конечно, испытывают при этом какое-нибудь особенное сладострастие. Тут просто тупость жизнеощущения, неспособность выйти за пределы собственного существа. Но если
инстинкты этих уродов животной жизни сидят в человеке, если чудовищные противоречия этой любви освещены сознанием, то получается то едкое, опьяняющее сладострастие, которым
живет любовь Достоевского.
Русский народ из периода теллургического, когда он
жил под мистической властью земли, перешел в период технический, когда он поверил во всемогущество машины и по старому
инстинкту стал относиться к машине как к тотему.
Он чувствует, что его положение как земледельца — плохо, почти безвыходно, и, приспособившись к этому безвыходному положению, уже не борется с ним, а
живет и действует лишь настолько, насколько его к этому побуждает
инстинкт самосохранения.
Народ
живет элементарными
инстинктами и не знает, какое государственное и социальное устройство лучше.