Неточные совпадения
А если и действительно
Свой долг мы ложно поняли
И наше назначение
Не
в том, чтоб имя древнее,
Достоинство дворянское
Поддерживать охотою,
Пирами, всякой роскошью
И
жить чужим трудом,
Так надо было ранее
Сказать… Чему учился я?
Что видел я вокруг?..
Коптил я небо Божие,
Носил ливрею царскую.
Сорил казну народную
И думал век так
жить…
И вдруг… Владыко праведный...
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек
в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том,
в среде каких
чужих людей
живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
С тех пор как я
живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке
чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти
в отчаяние!
— Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток
живу! — сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким почти радостным восклицанием. Чичиков заметил, что
в самом деле неприлично подобное безучастие к
чужому горю, и потому вздохнул тут же и сказал, что соболезнует.
— А что отвечал
в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли
жить, на
чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
— Какой же ты, сукинов сын, преступник, — яростно шептал он. — Ты же — дурак и… и ты во сне
живешь, ты — добрейший человек, ведь вот ты что! Воображаешь ты, дурья башка! Паяц ты, актеришка и самозванец, а не преступник! Не Р-рокамболь, врешь! Тебе, сукинов сын, до Рокамболя, как петуху до орла. И виновен ты
в присвоении
чужого звания, а не
в краже со взломом, дур-рак!
Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы,
в которых так легко исчезает сознание внутренней свободы и права
жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы тенями
чужих мыслей?
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли
жить за счет
чужой силы и эта привычка насквозь проникла все классы, все отношения и действия людей. Я — понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его второй природой и уже не только приняла отвратительные формы, но
в корне подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.
—
В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои —
чужие; свои
живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
— Вообще — это бесполезное занятие
в чужом огороде капусту садить.
В Орле
жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только — доброта не средство против скуки. Город — скучный, пыльный, ничего орлиного не содержит, а свинства — сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя — вторая — немножко пострадала от него — из гимназии вытурили…
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы
жить отдельно, независимо, ни
в ком и ни
в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу
чужого хозяйства, хлопот о
чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что
живет не у бабушки, а
в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Есть такие молодцы, что весь век
живут на
чужой счет, наберут, нахватают справа, слева, да и
в ус не дуют! Как они могут покойно уснуть, как обедают — непонятно! Долг! последствия его — или неисходный труд, как каторжного, или бесчестие.
— Да, упасть
в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим
живет!»
В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век
чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Так бывает и
в жизни религиозной, где слишком многие питаются
чужим опытом и
живут чисто словесной догматикой, и
в жизни общественной, где заученные партийные лозунги, формулы и слова повторяются без всякого самостоятельного акта воли и мысли.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года
в университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что
живет он на
чужих хлебах у благодетеля.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что
жив еще его милый мальчик, и потянулся
в Египет, бросив даже Отчизну, и умер
в чужой земле, изрекши на веки веков
в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно
в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Случай этот произвел на него сильное впечатление. Он понял, что
в городе надо
жить не так, как хочет он сам, а как этого хотят другие.
Чужие люди окружали его со всех сторон и стесняли на каждом шагу. Старик начал задумываться, уединяться; он похудел, осунулся и даже как будто еще более постарел.
В собственной вотчине
живет, словно
чужой.
Происходил он от старинного дома, некогда богатого; деды его
жили пышно, по-степному: то есть принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса
чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак,
в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили
в Москву на своих,
в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью.
И вот этот-то страшный человек должен был приехать к нам. С утра во всем доме было необыкновенное волнение: я никогда прежде не видал этого мифического «брата-врага», хотя и родился у него
в доме, где
жил мой отец после приезда из
чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и
в то же время я боялся — не знаю чего, но очень боялся.
Это не было ни отчуждение, ни холодность, а внутренняя работа —
чужая другим, она еще себе была
чужою и больше предчувствовала, нежели знала, что
в ней.
В ее прекрасных чертах было что-то недоконченное, невысказавшееся, им недоставало одной искры, одного удара резцом, который должен был решить, назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной почве, не зная ни себя, ни жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и
жить, — может, страдать, даже наверное страдать, но много
жить.
Когда совсем смерклось, мы отправились с Кетчером. Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он
чужой уж;
в нижнем этаже, где мы так юно
жили,
жил портной… вот Поварская — дух занимается:
в мезонине,
в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову
в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б,
живши в Риме
в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье,
в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы
в чужих краях, а поехал бы
в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я
в Заболотье-то еще словно на тычке
живу. Куда ни выйдешь, все на
чужую землю ступишь.
— Ах, да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть! еще папеньку твоего мывала, когда
в Малиновце
жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка
в баньку и мойся!
в чужой монастырь с своим уставом не ходят! Настюша! скажи Акулине да проведи его
в баню!
В Ровенском уезде, Волынской губернии, где он
в то время служил исправником,
жил поляк — шляхтич средней руки, арендатор
чужих имений.
— Будет ломаться-то старым чертям…
В чужой век
живут. Нет, видно, не прежние времена.
Галактион долго не соглашался, хотя и не знал, что делать с детьми. Агния убедила его тем, что дети будут
жить у дедушки, а не
в чужом доме. Это доказательство хоть на что-нибудь походило, и он согласился. С Харченком он держал себя, как посторонний человек, и делал вид, что ничего не знает об его обличительных корреспонденциях.
— Само собою разумеется, как же без денег
жить? Ведь я хоша и говорю вам о документе, а даю деньги все одно, как кладу к себе
в карман. По-родственному, Харитина Харитоновна. Чужим-то все равно, а свое болит… да. Заходил я к Илье Фирсычу.
В большое малодушие впадает.
Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы
живете в долг, на
чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…
Лопахин. Знаете, я встаю
в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и
чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и,
живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
Лопахин. А мне
в Харьков надо. Поеду с вами
в одном поезде.
В Харькове
проживу всю зиму. Я все болтался с вами, замучился без дела. Не могу без работы, не знаю, что вот делать с руками; болтаются как-то странно, точно
чужие.
Но главное, что угнетало меня, — я видел, чувствовал, как тяжело матери
жить в доме деда; она всё более хмурилась, смотрела на всех
чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна
в сад и как-то выцветала вся.
Несмотря на то, что обоим супругам
в общей сложности было не менее ста лет, они поженились сравнительно недавно, так как пан Якуб долго не мог сколотить нужной для аренды суммы и потому мыкался
в качестве «эконома» по
чужим людям, а пани Агнешка,
в ожидании счастливой минуты,
жила в качестве почетной «покоювки» у графини Потоцкой.
Само собою разумеется, что этот встречный всего чаще бывает плутоватый самодур, и чем плутоватей он, тем гуще повалит за ним толпа «несмышленочков», желающих
прожить чужим умом и под
чужой волей, хотя бы
в самодурной…
Приложите то же самое к помещику, к чиновнику «темного царства», к кому хотите, — выйдет все то же: все
в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение
чужого оттого именно, что ни у кого нет нравственных убеждений, а все
живут сообразно с обстоятельствами.
По устройству нашего общества женщина почти везде имеет совершенно то же значение, какое имели паразиты
в древности: она вечно должна
жить на
чужой счет.
— Не по тому месту бьешь, Ермолай Семеныч, — жаловалась она. — Ты бы
в самую кость норовил… Ох,
в чужой век
живу! А то страви чем ни на есть… Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
— Не отдаст он тебе,
жила собачья. Вот попомни мое слово… Как он меня срамил-то восетта, мамынька: «Ты, — грит, — с уздой-то за
чужим золотом не ходи…» Ведь это что же такое? Ястребов вон сидит
в остроге, так и меня
в пристяжки к нему запречь можно эк-то.
— Слава богу, не
чужие, — повторял он и
в порыве нежности по-отечески поцеловал Нюрочку
в голову. — Умница вы моя, все мы так-то… живем-живем, а потом господь и пошлет испытание… Не нужно падать духом.
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и
в чужих людях
жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то
в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как
в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по
чужим углам на старости лет муторно
жить. Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе
в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам не свой ходишь, по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
Пархоменко все дергал носом, колупал пальцем глаз и говорил о необходимости совершенно иных во всем порядков и разных противодействий консерваторам. Райнер много рассказывал Женни о
чужих краях, а
в особенности об Англии,
в которой он долго
жил и которую очень хорошо знал.
Впрочем, верила порче одна кухарка, женщина, недавно пришедшая из села; горничная же, девушка, давно обжившаяся
в городе и насмотревшаяся на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но
в кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей:
живи, мол, с мужем, не срамничай, не бегай по
чужим дворам.
— Я целую зиму
в Баден-Бадене
прожил, — отозвался и Сергей Федорыч, — всем хорошо, только праздник Христов тяжело на
чужой стороне встречать!
Целую жизнь он
прожил в качестве маленького человека за
чужой спиной и вдруг почувствовал, как стена, на которую он упирался столько лет, начинает пошатываться и того гляди рухнет да еще и его задавит.
Эти мысли казались ей
чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал
в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая
в мертвый страх; на висках у нее сильно забились
жилы, и корням волос стало тепло.
Матери казалось, что он прибыл откуда-то издалека, из другого царства, там все
живут честной и легкой жизнью, а здесь — все
чужое ему, он не может привыкнуть к этой жизни, принять ее как необходимую, она не нравится ему и возбуждает
в нем спокойное, упрямое желание перестроить все на свой лад.
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на
чужой счет
живем. Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей
в месяц — нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут, другие — отстанут, а с нами — самые лучшие пойдут…