Неточные совпадения
Мать
жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на
холод зимою
в домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые «не умеют
жить за границей»; и
в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи…
С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все
в идеал: людей, природу, всю жизнь, все явления, а с другой — холодный анализ разрушает все — и не дает забываться,
жить: оттуда вечное недовольство,
холод…
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и
в ней свою семью
в страшной бедности. Жена и дети зябли от
холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал
в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете
жили так же, как и на этом.
Летом
в нем
жить еще можно было, но зиму, которую мы однажды провели
в Заболотье (см. гл. VII), пришлось очень жутко от
холода, так что под конец мы вынуждены были переселиться
в контору и там,
в двух комнатах, всей семьей теснились
в продолжение двух месяцев.
Но все стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся берег. Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан Данило: страх и
холод прорезался
в козацкие
жилы.
Вывод его таков, что
в Северном Сахалине «возможно существование для племен, стоящих даже на относительно низкой степени умственного развития; очевидно, здесь
жили люди и веками выработали способы защищаться от
холода, жажды и голода; весьма вероятно при этом, что древние обитатели
жили здесь сравнительно небольшими общинами и не были народом вполне оседлым».
Но вы не будете там
жить:
Тот климат вас убьет!
Я вас обязан убедить,
Не ездите вперед!
Ах! вам ли
жить в стране такой,
Где воздух у людей
Не паром — пылью ледяной
Выходит из ноздрей?
Где мрак и
холод круглый год,
А
в краткие жары —
Непросыхающих болот
Зловредные пары?
Да… Страшный край! Оттуда прочь
Бежит и зверь лесной,
Когда стосуточная ночь
Повиснет над страной…
— Нехороши наши места стали, неприглядны, — говорит мой спутник, старинный житель этой местности, знающий ее как свои пять пальцев, — покуда леса были целы —
жить было можно, а теперь словно последние времена пришли. Скоро ни гриба, ни ягоды, ни птицы — ничего не будет. Пошли сиверки,
холода, бездождица: земля трескается, а пару не дает. Шутка сказать: май
в половине, а из полушубков не выходим!
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась
жить там, за Стенами. Голые — они ушли
в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми
в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от
холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Со старыми знакомыми он перестал видеться; приближение нового лица обдавало его
холодом. После разговора с дядей он еще глубже утонул
в апатическом сне: душа его погрузилась
в совершенную дремоту. Он предался какому-то истуканному равнодушию,
жил праздно, упрямо удалялся от всего, что только напоминало образованный мир.
А как счастлив бывал он
в этой комнате некогда! он был не один: около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там
жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно — счастье… А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и
в нем самом
холод, тоска…
— Так вот такие высокие дома. И сверху донизу набиты людьми.
Живут эти люди
в маленьких конурах, точно птицы
в клетках, человек по десяти
в каждой, так что всем и воздуху-то не хватает. А другие внизу
живут, под самой землей,
в сырости и
холоде; случается, что солнца у себя
в комнате круглый год не видят.
— Диоген не нуждался
в кабинете и
в теплом помещении; там и без того жарко. Лежи себе
в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему
в России
жить, так он не то что
в декабре, а
в мае запросился бы
в комнату. Небось скрючило бы от
холода.
Жить и спать
в станционных зданиях нам не позволялось, и ютились мы
в грязных, сырых землянках, где летом
жила «чугунка», и по ночам я не мог спать от
холода и оттого, что по лицу и по рукам ползали мокрицы.
По мнению матери, например, ничего не стоило поголодать дня два, посидеть
в холоду, лишь бы только
жить в нарядной, просторной квартире и иметь потом возможность выехать
в театр или на гулянье.
Хотя
в продолжение всей зимней кампании, бессмертной
в летописях нашего отечества, но тяжкой и изнурительной до высочайшей степени, мы страдали менее французов от
холода и недостатка и если иногда желудки наши тосковали, то зато на сердце всегда было весело; однако ж, несмотря на это, мы так много натерпелись всякой нужды, что при первом случае отдохнуть и
пожить весело у всех русских офицеров закружились головы.
Я чувствовал — да, господа! я чувствовал, как кровь застывала понемногу
в моих
жилах, как
холод смерти переливался из бездушного трупа во все оледеневшие мои члены…
— Как вы
живете? — кричал он. — Голод,
холод, одежа плохая, — разве это — закон? Чему
в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал, как вы
живете…
Анна. Нет, плохо знаешь! Все еще ты ребячишься. А ребячиться тебе уж не то что стыдно, а как-то зазорно глядеть-то на тебя. Богатая девушка прыгает, так ничего, весело; а бедная скачет, как коза, так уж очень обидно на нее. Что было, то прошло, того не воротишь; а впереди для тебя — нечего мне скрывать-то — и сама ты видишь, ничего хорошего нет.
Жить с нами
в нищете,
в холоде,
в голоде тебе нельзя. И остается тебе…
Сарай был так велик, что оба отделения —
жилое и скотское — были очень просторны, но, несмотря на всю о них заботливость, плохо держали тепло. Впрочем, тепло нужно было только для женщин, а сам Голован был нечувствителен к атмосферным переменам и лето и зиму спал на ивняковой плетенке
в стойле, возле любимца своего — красного тирольского быка «Васьки».
Холод его не брал, и это составляло одну из особенностей этого мифического лица, через которые он получил свою баснословную репутацию.
В Архангельской губернии читается: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей
в двери, из дверей
в ворота,
в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток лицом, позрю, посмотрю на ясное небо; со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда полетела, огненна стрела?“ — „
В темные леса,
в зыбучие болота,
в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей
в ретивое сердце,
в черную печень,
в горячую кровь,
в становую
жилу,
в сахарные уста,
в ясные очи,
в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых Днях, отныне и до века“».
В Москве Кольцов опять отдохнул душою среди своих старых друзей и с ужасом думал о возвращении
в Воронеж. «Если бы вы знали, — писал он
в Петербург к Белинскому, — как не хочется мне ехать домой: так
холодом и обдает при мысли ехать туда, а надо ехать — необходимость, железный закон». Поэтому он и по окончании дел еще несколько времени
жил в Москве и радостно встретил с друзьями новый, 1841, год. Через год он грустно вспоминает об этом
в стихотворении на новый, 1842, год...
Весь ужас их положения
в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод,
холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит
жить.
Мы надрывались под зноем, под
холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цингой.
— По живой моей крови, среди всего живого шли и топтали, как по мертвому. Может быть, действительно я мертв? Я — тень? Но ведь я
живу, — Тугай вопросительно посмотрел на Александра I, — я все ощущаю, чувствую. Ясно чувствую боль, но больше всего ярость, — Тугаю показалось, что голый мелькнул
в темном зале,
холод ненависти прошел у Тугая по суставам, — я жалею, что я не застрелил. Жалею. — Ярость начала накипать
в нем, и язык пересох.
— Каково-то мне горько
в сиротстве
жить, каково-то мне
жить сиротой беззаступною!.. Натерпеться мне, сироте, всякой всячины: и
холоду, и голоду, и горя-обиды великия!.. Зародила ты меня, матушка, нá горе, наделила меня участью горькою, что живу-то я, сиротинушка, во злой во неволюшке, со чужими людьми со безжалостными!..
Кто-то осторожно постучался
в мое окно. Домишко,
в котором я
жил, стоял по дороге одним из крайних, и стук
в окно приходилось мне слышать нередко,
в особенности
в дурную погоду, когда проезжие искали ночлега. На сей раз стучались ко мне не проезжие. Пройдя к окну и дождавшись, когда блеснет молния, я увидел темный силуэт какого-то высокого и тонкого человека. Он стоял перед окном и, казалось, ежился от
холода. Я отворил окно.
В первобытные времена человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на
холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он
жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием.
В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.
Да, Я остался
жить, но еще не знаю, насколько это удастся Мне: тебе известно, насколько трудны переходы из кочевого состояния
в оседлое? Я был свободным краснокожим, веселым номадом, который свое человеческое раскидывает, как легкую палатку. Теперь Я из гранита закладываю фундамент для земного жилища, и Меня, маловерного, заранее охватывает
холод и дрожь: будет ли тепло, когда белые снега опояшут мой новый дом! Что ты думаешь, друг, о различных системах центрального отопления?
Команда султановского госпиталя голодала. Наш главный врач крал вовсю, но он и смотритель заботились как о команде, так и о лошадях. Султанов крал так же, так же фабриковал фальшивые документы, но не заботился решительно ни о ком. Пища у солдат была отвратительная,
жили они
в холоде. Обозные лошади казались скелетами, обтянутыми кожей. Офицер-смотритель бил солдат беспощадно. Они пожаловались Султанову. Султанов затопал ногами и накричал на солдат.
— Пол да серед сами съели, печь да палата
в наем отдаем, а идущим по мосту милости подаем (то есть мошенничаем), и ты будешь, брат, нашего сукна епанча (то есть такой же вор).
Поживи здесь,
в нашем доме,
в котором всего довольно: наготы и бедноты изнавешаны месты, а голоду и
холоду — анбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать.
Этой женщиной была загадочная Глаша. Уже более трех месяцев
жила она у Марии Петровны, с месяц до вступления
в лагерь
жил с ней под одной кровлей Александр Васильевич. С памятного, вероятно, читателям взгляда, которым она окинула молодого Суворова и от которого его бросило
в жар и
холод и принудило убежать
в казармы, их дальнейшие встречи
в сенях, встречи со стороны Глаши, видимо, умышленные, сопровождались с ее стороны прозрачным заигрыванием с жильцом ее тетки.
Словами: человек не затем
живет, чтобы на него работали, а чтобы самому работать на других, Христос устанавливает ту основу, которая, несомненно, обеспечивает материальное существование человека, а словами: трудящийся достоин пропитания, Христос устраняет то столь обыкновенное возражение против возможности исполнения учения, которое состоит
в том, что человек, исполняющий учение Христа среди не исполняющих, погибнет от голода и
холода.
И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют
в снегу при 15-ти градусах мороза; когда дня только 7 и 8 часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как
в сраженьи, на несколько часов только люди вводятся
в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам
живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и
холода; когда
в месяц погибает половина армии, — об этом-то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда-то, а Тормасов туда-то, и как Чичагов должен был передвинуться туда-то (передвинуться выше колена
в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д. и т. д.