Неточные совпадения
— Да, упасть
в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим
живет!»
В самом деле, какой
позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться
жить: это само собой
в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади
позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же
жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю
в башку всадить…
Чувство художника, возмущаясь таким порядком вещей, преследует его
в самых разнообразных видоизменениях и передает на
позор того самого общества, которое
живет в этом порядке.
Вдруг визгливый, старушечий голос заорал откуда-то позади толпы: «Дегтем ее вымазать, стерву!» (Известно, что
в Малороссии мазанье дегтем даже ворот того дома, где
живет девушка, сопряжено для нее с величайшим, несмываемым
позором.)
О нравах XII века свидетельствует Нестор, говоря
в летописи, что мы только словом называемся христиане, а
живем поганьскы. «Видим бо игрища утолочена, и людий много множество, яко упихати начнут друг друга,
позоры деюще от беса замышленного дела, а церкви стоят; егда же бывает год молитвы, мало их обретается
в церкви» (Полное собрание летописей, I, 72).
— Легко ли! — говорит он, словно задыхаясь. — Горько и стыдно — чем поможешь? Болен человек, лишён ума. Судите сами, каково это видеть, когда родимая твоя под окном милостыню клянчит, а то, пьяная,
в грязи лежит середь улицы, как свинья. Иной раз думаешь — умерла бы скорей, замёрзла бы или разбилась насмерть, чем так-то, на
позор людям
жить! Бывает тоже, что совсем лишаюсь терпенья, тогда уж бегу прочь от неё — боязно, что пришибу или задушу всердцах.
В муках бессильно стремящейся воли,
в едких переживаниях отчаяния, ужаса и
позора,
в безумиях страдальческой или мучительской страсти, — так еще возможно
жить.
Та бедная девушка, которая,
живя о бок квартиры такого соседа, достает себе хлеб позорною продажей своих ласк, и та, кажется, имеет
в своем положении нечто более прочное: однажды посягнувшая на свой
позор, она, по крайней мере, имеет за собою преимущество готового запроса, за нее природа с ее неумолимыми требованиями и разнузданность общественных страстей.
«Да, если я убью себя, то, пожалуй, меня же обвинят и заподозрят
в мелком чувстве… И к тому же, за что себя убивать? Это раз. Во-вторых, застрелиться — значит струсить. Итак: убью его, ее оставлю
жить, сам иду под суд. Меня будут судить, а она будет фигурировать
в качестве свидетельницы… Воображаю ее смущение, ее
позор, когда ее будет допрашивать мой защитник! Симпатии суда, публики и прессы будут, конечно, на моей стороне…»
Вижу, народ зыблется
в Кремле; слышу, кричат: „Подавайте царевну!..” Вот палач, намотав ее длинные волосы на свою поганую руку, волочит царевну по ступеням Красного крыльца, чертит ею по праху широкий след… готова плаха… топор занесен… брызжет кровь… голова ее выставлена на
позор черни… кричат: „Любо! любо!..” Кровь стынет
в жилах моих, сердце замирает,
в ушах раздается знакомый голос: „Отмсти, отмсти за меня!..” Смотрю вперед: вижу сияющую главу Ивана Великого и, прилепясь к ней, сыплю удары на бедное животное, которое мчит меня, как ветер.
Царапкин
в кучке девчат яро доказывал свою правоту: всякий рабочий имеет право на культурную жизнь; это
позор и насилие — не позволять рабочему-пролетарию
жить в советской стране так, как уже давно
живут пролетарии даже
в капиталистических странах —
в Западной Европе и Америке.
— Клянусь своим страстным
позором и твоим чернооким взором, клянусь Арарат-горой и твоей роскошной чадрой, что от всей своей дикой подлости дочиста отрекаюсь, буду
жить честно,
в эфирах с тобой купаться будем, и все твои капризы сполнять обещаюсь даже до невозможности…
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и
позор в том, что он, оставшись
жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил...