Неточные совпадения
Видно было, что хозяин приходил
в дом только отдохнуть, а не то чтобы
жить в нем; что для обдумыванья своих планов и мыслей ему не надобно было
кабинета с пружинными креслами и всякими покойными удобствами и что жизнь его заключалась не
в очаровательных грезах у пылающего камина, но прямо
в деле.
«Сыты», — иронически подумал он, уходя
в кабинет свой, лег на диван и задумался: да, эти люди отгородили себя от действительности почти непроницаемой сеткой слов и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных фактов
в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный для того, чтоб удобнее
жить.
«Попробуем еще раз напомнить, что человек имеет право
жить для себя, а не для будущего, как поучают Чеховы и прочие эпигоны литературы, — решил он, переходя
в кабинет.
Убийца соскакивает вниз из предосторожности, чтоб убедиться,
жив или нет свидетель, а между тем только что оставил
в кабинете убитого им отца своего, по свидетельству самого же обвинителя, колоссальную на себя улику
в виде разорванного пакета, на котором было написано, что
в нем лежали три тысячи.
Гааз
жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел
в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился
в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
Струнников, с своей стороны, тоже доволен. Но он не мечтает, во-первых, потому, что отяжелел после обеда и едва может добрести до
кабинета, и, во-вторых, потому, что мечтания вообще не входят
в его жизненный обиход и он предпочитает
проживать деньги, как придется, без заранее обдуманного намерения. Придя
в кабинет, он снимает платье, надевает халат и бросается на диван. Через минуту громкий храп возвещает, что излюбленный человек
в полной мере воспользовался послеобеденным отдыхом.
Он
жил в бывшем
кабинете Бубнова, где все оставалось по-старому.
Дело вышло как-то само собой. Повадился к Луковникову ездить Ечкин. Очень он не нравился старику, но, нечего делать, принимал его скрепя сердце. Сначала Ечкин бывал только наверху,
в парадной половине, а потом пробрался и
в жилые комнаты. Да ведь как пробрался: приезжает Луковников из думы обедать, а у него
в кабинете сидит Ечкин и с Устенькой разговаривает.
Петр Елисеич долго шагал по
кабинету, стараясь приучить себя к мысли, что он гость вот
в этих стенах, где
прожил лет пятнадцать. Да, нужно убираться, а куда?.. Впрочем,
в резерве оставалась Самосадка с груздевским домом. Чтобы развлечься, Петр Елисеич сходил на фабрику и там нашел какие-то непорядки. Между прочим, досталось Никитичу, который никогда не слыхал от приказчика «худого слова».
Бахаревский
кабинет,
в котором обитала Лиза после своего бегства, теперь снова не напоминал
жилого покоя.
Нам отвели большой
кабинет, из которого была одна дверь
в столовую, а другая —
в спальню; спальню также отдали нам;
в обеих комнатах, лучших
в целом доме, Прасковья Ивановна не
жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители
жили во флигеле.
Раз у отца,
в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник головой.
«Что же не вижу его я?»
Папа ни слова
в ответ.
Внук, перед дедушкой стоя,
Зорко глядит на портрет:
«Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он…
жив? говори!»
— Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
Дальше эта чернильница видела целый ряд метаморфоз, пока не попала окончательно
в расписной
кабинет, где все дышало настоящим тугим довольством, как умеют
жить только крепкие русские люди.
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек с благородным лицом, который, сидя у себя ночью
в скромном
кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается
жить на веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и
живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных человеческих поколений.
— Потом вот что, — продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, — вот что-с!.. Меня очень мучит мысль… что я
живу в совершенно пустом доме одна… Меня, понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения… наконец, воры, пожалуй, заберутся… Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля
в этот дом, именно
в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом с
кабинетом, вы сделаете себе спальню.
Чтоб как-нибудь скрыть
в собственных глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты и мезонин,
в котором
жили сироты («кстати, и дров меньше выходить будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего две комнаты, из которых
в одной помещался большой киот с образами, а другая представляла
в одно и то же время спальную,
кабинет и столовую.
Зимний дворец после пожара был давно уже отстроен, и Николай
жил в нем еще
в верхнем этаже.
Кабинет,
в котором он принимал с докладом министров и высших начальников, была очень высокая комната с четырьмя большими окнами. Большой портрет императора Александра I висел на главной стене. Между окнами стояли два бюро. По стенам стояло несколько стульев,
в середине комнаты — огромный письменный стол, перед столом кресло Николая, стулья для принимаемых.
— Ну, вот и прекрасно! Пусть они себе там и сидят. Скажи: постояльца рекомендую знакомого. Это необходимо, — добавил он мне шепотом и тотчас же снова начал вслух: — Вот видите, налево, этот коридор? там у сестры три комнаты;
в двух она
живет, а третья там у нее образная; а это вот прямо дверь — тут
кабинет зятев был; вот там
в нее и ход; а это и есть ваша комната. Глядите, — заключил он, распахивая передо мной довольно высокие белые двери
в комнату, которую действительно можно было назвать прекрасною.
Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной солдат, сторож Григорьич, который, увидя меня
в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел
в кабинет, где Далматов — он
жил в это время один — пил чай и разбирался
в бумагах.
— Диоген не нуждался
в кабинете и
в теплом помещении; там и без того жарко. Лежи себе
в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему
в России
жить, так он не то что
в декабре, а
в мае запросился бы
в комнату. Небось скрючило бы от холода.
— Теперь бы хорошо проехаться
в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой
в теплый, уютный
кабинет и… и полечиться у порядочного доктора от головной боли… Давно уже я не
жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
А Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель плакать.
В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала
в театрах и на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда была или
в кабинете мужа, или у себя
в комнате, где у нее были киоты, полученные
в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и
проживала теперь так же мало, как когда-то
в доме отца.
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе с своею теткой поселилась
в своем именьице, верстах
в двухстах от него,
живет тихо, мало выезжает и почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды
в прекрасный майский день сидел он у себя
в кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил о приезде старика-дяди.
Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему
кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться
в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу
жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как
в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
— Так-с. А у меня все по-старому, никаких особенных перемен, — живо заговорил он, заметив, что я оглядываю
кабинет. — Отец, как вы знаете,
в отставке и уже на покое, я все там же. Пекарского помните? Он все такой же. Грузин
в прошлом году умер от дифтерита. Ну-с, Кукушкин
жив и частенько вспоминает о вас. Кстати, — продолжал Орлов, застенчиво опуская глаза, — когда Кукушкин узнал, кто вы, то стал везде рассказывать, что вы будто учинили на него нападение, хотели его убить, и он едва спасся.
— Вы сказали что-то длинное, я не совсем поняла. То есть вы хотите сказать, что счастливые люди
живут воображением? Да, это правда. Я люблю по вечерам сидеть
в вашем
кабинете и уноситься мыслями далеко, далеко… Приятно бывает помечтать. Давайте, Жорж, мечтать вслух!
— Вчера у нас на фабрике ещё заказ взяли. Гостиную,
кабинет, спальню. Всё — военные заказывают. Наворовали денег и хотят
жить в новом стиле…
Пускай правда, что мужик не привык к
кабинетам — всё у него
в одной избе, — да по крайности там уже всё своя семья, а тут на рюминском дворе всего две избы стояли, и
в одной из них
жило две семьи, а
в другой три.
— Я, — пробурчал я, засыпая, — я положительно не представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог меня поставить
в тупик… может быть, там,
в столице, и скажут, что это фельдшеризм… пусть… им хорошо…
в клиниках,
в университетах…
в рентгеновских
кабинетах… я же здесь… все… и крестьяне не могут
жить без меня… Как я раньше дрожал при стуке
в дверь, как корчился мысленно от страха… А теперь…
Правду сказать, я сам
жил довольно тесненько и особенного
кабинета у меня не было, но зато сидели мы
в маленькой угловой гостиной, где никто нам не мешал и где могли мы говорить свободно и громко, потому что оба были большие и горячие крикуны.
Хозяйки не было дома: она ночевала
в Вознесенском монастыре у своей знакомой белицы, для того чтоб быть поближе к брату, который
жил во флигеле Николаевского дворца, прямо против
кабинета государя, и не имел свободного времени, чтоб ежедневно ездить для свидания с родными
в Таганку.
Жилая комната купеческого дома, представляющая и семейную столовую, и
кабинет хозяина,
в ней же принимают и гостей запросто, то есть родных и близких знакомых; направо (от актеров) небольшой письменный стол, перед ним кресло, далее железный денежный сундук-шкаф, вделанный
в стену;
в углу дверь
в спальню; с левой стороны диван, перед ним круглый обеденный стол, покрытый цветной салфеткой, и несколько кресел; далее большая горка с серебром и фарфором;
в углу дверь
в парадные комнаты;
в глубине дверь
в переднюю; с правой стороны большой комод, с левой — буфет; вся мебель хотя не модная, но массивная, хорошей работы.
Уединясь
в свой
кабинет, я впал
в меланхолию и предался сравнениям, как бывало прежде, и как идет ныне, как обращался мой батенька с маменькою, как они были им послушны, и как, напротив,
живу я, сын их, с моею женою, и уже не у она мне, а я ей послушен.
Находясь очень давно на пенсии, он
жил у кого-то, на седьмой версте по Петергофской дороге, и каждый месяц приходил
в Кабинет за своим месячным пенсионом; этого мало: не знаю, по каким причинам, только он обыкновенно брал двадцатипятирублевый мешок медных денег и относил его на плече домой, никогда не нанимая извозчика.
Из гимназии Никитин шел на частные уроки, и когда наконец
в шестом часу возвращался домой, то чувствовал и радость и тревогу, как будто не был дома целый год. Он вбегал по лестнице, запыхавшись, находил Маню, обнимал ее, целовал и клялся, что любит ее,
жить без нее не может, уверял, что страшно соскучился, и со страхом спрашивал ее, здорова ли она и отчего у нее такое невеселое лицо. Потом вдвоем обедали. После обеда он ложился
в кабинете на диван и курил, а она садилась возле и рассказывала вполголоса.
В семь часов вечера этого последнего дня его жизни он вышел из своей квартиры, нанял извозчика, уселся, сгорбившись, на санях и поехал на другой конец города. Там
жил его старый приятель, доктор, который, как он знал, сегодня вместе с женою отправился
в театр. Он знал, что не застанет дома хозяев, и ехал вовсе не для того, чтобы повидаться с ними. Его, наверно, впустят
в кабинет, как близкого знакомого, а это только и было нужно.
Тут узнал я, что дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное дитя
в житейском быту;
жил самым невзыскательным гостем
в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет
в Адмиралтействе да свой
кабинет,
в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их
в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого
кабинета своего мужа; что родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при дяде всегда по-французски…
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков сидел у себя
в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь, проснулся не
в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век
жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
Это стою я
в своем
кабинете;
в этом
кабинете жил когда-то мой отец, свиты его величества генерал-майор Войницев, георгиевский кавалер, человек великий, славный! На нем видели одни только пятна… Видели, как он бил и топтал, а как его били и топтали, никто не хотел видеть… (Указывает на Софью Егоровну.) Это моя экс-жена…
Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему
кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам и вдруг ни с того ни с сего очутиться
в этом склепе, каждый день видеть тут пошлых людей, слушать ничтожные разговоры. Я хочу
жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут точно
в ссылке. Каждую минуту тосковать по прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
Хорошо бы так
жить! Вот такая жена — красивая, белая и изящная. Летом усадьба с развесистыми липами, белою скатертью на обеденном столе и гостями, уезжающими
в тарантасах
в темноту. Зимою — уютный
кабинет с латаниями, мягким турецким диваном и большим письменным столом. И чтоб все это покрывалось широким общественным делом, чтобы дело это захватывало целиком, оправдывало жизнь и не требовало слишком больших жертв…
Предводитель, действительный статский советник Ягодышев,
жил недалеко. Через какой-нибудь час Вывертов входил к нему
в кабинет и кланялся. Предводитель сидел на софе и читал «Новое время». Увидев входящего, он кивнул головой и указал на кресло.
— Так ведь вы же знаете его: человек совершенно аполитический. Ему бы только сидеть
в кабинете со своими греческими книгами, на уме у него только элевсинские мистерии, кабиры какие-то. Объявили призыв, — что же мне, говорит, — скрываться,
жить нелегально? Я на это неспособен.
Его глаза затуманенным взглядом остановились на фасаде дачи, построенной
в виде терема, с петушками на острых крышах и башенкой, где он устроил себе
кабинет. Ведь здесь они не
живут, а скрываются. И дела его пошли бойко на утаенные деньги, и та, кого считают его женой, украдена им у законного мужа.
Жил он тогда
в West End, то есть
в барском квартале Лондона, позади Гайд-Парка,
в очень комфортабельном особняке, и принял меня
в большой гостиной, которая не похожа была на его рабочий
кабинет.
Позднее, когда я уже
жил в Петербурге, молодым писателем, я всего на несколько минут столкнулся с ним у Писемского. Я шел к нему
в кабинет, а Михайлов выходил оттуда.
Умер он
в 1919 году
в Финляндии. От разрыва сердца, внезапно. Не на своей даче, а у одного знакомого. Вскоре после этого жена его с семьей уехала за границу. На даче Андреева осталась
жить его старушка-мать, Настасья Николаевна. После смерти сына она слегка помешалась. Каждое утро приходила
в огромный натопленный
кабинет Леонида Николаевича, разговаривала с ним, читала ему газеты. Однажды ее нашли во флигеле дачи мертвой.
Вечером
в четверг я пошел к Михайловскому. Он
жил на Спасской, 5. Знакомый
кабинет, большой письменный стол, шкафчик для бумаг с большим количеством ящичков, на каждом надпись, обозначающая содержание соответственных бумаг. Михайловский — стройный и прямой, с длинною своей бородою, высоким лбом под густыми волосами и холодноватыми глазами за золотым пенсне; как всегда, одет
в темно-синюю куртку.
— Ну и пусть себе скрывают, а мне надо вылезать из ванны, — легкомысленно сказал я, и брат улыбнулся и позвал слугу, и вдвоем они вынули меня и одели. Потом я пил душистый чай из моего рубчатого стакана и думал, что
жить можно и без ног, а потом меня отвезли
в кабинет к моему столу, и я приготовился работать.
Когда я перешел
в седьмой класс, старший брат Миша кончил реальное училище, выдержал конкурсный экзамен
в Горный институт и уехал
в Петербург. До этого мы с Мишей
жили в одной комнате. Теперь, — я мечтал, — я буду
жить в комнате один. Была она небольшая, с одним окном, выходившим
в сад. Но после отъезда Миши папа перешел спать ко мне. До этого он спал
в большом своем
кабинете, — с тремя окнами на улицу и стеклянною дверью на балкон.