Неточные совпадения
Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших городах человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен
жить и селиться именно
в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где
грязь и вонь и всякая гадость.
Еще бы не ужас, что ты
живешь в этой
грязи, которую так ненавидишь, и
в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той
грязи,
в которой
живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Они решились не ударить себя лицом
в грязь перед человеком, который был на Шимборазо и
жил в Сан-Суси.
— Помилуй, здесь
жить нельзя!
грязь, вонь… ах, зачем ты меня
в Москву вез! Теперь у нас дома так весело… у соседей сбираются,
в городе танцевальные вечера устраивают…
За десятки лет после левачевской перестройки снова
грязь и густые нечистоты образовали пробку
в повороте канала под Китайским проездом, около Малого театра. Во время войны наводнение было так сильно, что залило нижние
жилые этажи домов и торговые заведения, но никаких мер сонная хозяйка столицы — городская дума не принимала.
— Ничего вы не понимаете, барышня, — довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. — Да, не понимаете… Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие слова, может быть, совсем не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и
живем… по-навозному. Зарылись
в своей
грязи и знать ничего не хотим… да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики,
в люди. Я теперича вон
в сапогах каких сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою
в щеголеватый сапог обутую ногу, —
в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все
в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а
в работниках
жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
— Что жалеть-то! Вони да
грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и
в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил.
Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не
пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Нечего, сударь, прежнего жалеть! Надо дело говорить: ничего
в «прежнем» хорошего не было! Я и старик, а не жалею. Только вонь и
грязь была. А этого добра, коли кому приятно, и нынче вдоволь достать можно. Поезжай
в"Пешую слободу"да и
живи там
в навозе!
По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки
в грязи,
в которые, согнувшись, могут влезать только два человека, и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки,
живут, и увидите опять везде ту же вонючую
грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах.
Кругом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства — неизмеримо больше, чем на улицах Кунавина, обильного «публичными домами», «гулящими» девицами.
В Кунавине за
грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и
грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжелая работа. Здесь
жили сытно и легко, работу заменяла непонятная, ненужная сутолока, суета. И на всем здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
Приходя из бани, ложились
в пыльные и грязные постели —
грязь и скверные запахи вообще никого не возмущали. Было множество дрянных мелочей, которые мешали
жить, их можно было легко извести, но никто не делал этого.
«Собираться стадами
в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь
в нечистотах, ночуя
в грязи,
живя как скот,
в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с
грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже,
в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать
в самый грубый материализм.
Уселись на дрожки и поехали к господам, у которых
жила Клавдия, осведомляться о ней. На улицах было почти везде грязно, хотя дождь прошел еще вчера вечером. Дрожки только изредка продребезжат по каменной настилке и опять вязнут
в липкой
грязи на немощенных улицах.
Обидно до жгучих слёз: земля оврагами изранена, реки песками замётаны, леса горят, деревни — того жесточе, скотина вроде вшей, мужик
живёт дико,
в грязи, без призора, глуп, звероват, голоден, заботы о нём никакой, сам бы о себе, может, позаботился — не размахнёшься, запрещено!
Я не вижу
в этом смысла, но я знаю, что чем более
живет человек, тем более он видит вокруг себя
грязи, пошлости, грубого и гадкого… и все более жаждет красивого, яркого, чистого!..
Я мог иметь деньги, мог помочь тебе, мог сделать тебя счастливой; и я промотал,
прожил их беспутно; я их втоптал
в грязь вместе с своей молодостью, с жизнью.
— Бог — видит! Я для своего спасения согрешила, ведь ему же лучше, ежели я не всю жизнь
в грязи проживу, а пройду скрозь её и снова буду чистая, — тогда вымолю прощение его… Не хочу я всю жизнь маяться! Меня всю испачкали… всю испоганили… мне всех слёз моих не хватит, чтобы вымыться…
— Настоящее! — сказал он, полный радости. —
В первый раз
в жизни моей настоящего хлебну! Какая жизнь была у меня? Вся — фальшивая…
грязь, грубость, теснота… обиды для сердца… Разве этим можно человеку
жить?
Так он и
жил — как будто шел по болоту, с опасностью на каждом шагу увязнуть
в грязи и тине, а его крестный — вьюном вился на сухоньком и твердом местечке, зорко следя издали за жизнью крестника.
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой
живете… чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших? И
в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим… Не
в огне, а
в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений…
— Не смотри, что я гулящая! И
в грязи человек бывает чище того, кто
в шелках гуляет… Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу… потому — боюсь, что, если скажу ее, — пусто
в душе будет…
жить нечем будет!..
— Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки
жили в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу, носили чистое бельё. И он тоже. А я — мужик; родился и воспитывался, как животное,
в грязи, во вшах, на чёрном хлебе с мякиной. У него кровь лучше моей, ну да. И кровь и мозг.
До восьми лет он
жил с своим младшим братом Димитрием и сестрою княжною Настасьею Львовною под единственным надзором их матери, княгини Варвары Никаноровны, про которую по всей истине позволительно сказать, что ее можно было послать командовать полком и присутствовать не только
в сенате, но даже и
в синоде, и она нигде бы себя лицом
в грязь не уронила.
В то время как мы еще не храбровали, как теперь, Данцигский гарнизон был вдвое сильнее всего нашего блокадного корпуса, который вдобавок был растянут на большом пространстве и, следовательно, при каждой вылазке французов должен был сражаться с неприятелем,
в несколько раз его сильнейшим; положение полка, а
в особенности роты, к которой я был прикомандирован, было весьма незавидно: мы
жили вместе с миллионами лягушек, посреди лабиринта бесчисленных канав, обсаженных единообразными ивами; вся рота помещалась
в крестьянской избе, на небольшом острове, окруженном с одной стороны разливом, с другой — почти непроходимой
грязью.
Несмотря на маленькую ссору с Иваном Ипатычем, наставник мой уехал со мной
в его деревню, и мы вдвоем провели время
в Кощакове, без хозяев, очень приятно; мы
жили в небольшом флигеле на берегу широкого пруда, только что очищавшегося тогда от зимнего льда; мы постоянно читали что-нибудь и, несмотря на
грязь, каждый день два раза ходили гулять.
Память таких годов неразлучно
живет с человеком и, неприметно для него, освещает и направляет его шаги
в продолжение целой жизни, и куда бы его ни затащили обстоятельства, как бы ни втоптали
в грязь и тину, — она выводит его на честную, прямую дорогу.
Зато уж старики и молчат, не упрекают баб ничем, а то проходу не будет от них; где завидят и кричат: «Снохач! снохач!» У нас погудка
живет, что когда-то давненько
в нашу церковь колокол везли; перед самою церковью под горой колокол и стал, колесни завязли
в грязи — никак его не вытащить.
И не то, чтоб мы не понимали, что хорошо, что худо; спросите у первого встречного: что лучше,
в чистоте ли
жить, или
в грязи барахтаться, — наверное, всякий скажет: «Как можно!
в грязи или
в чистоте!» Но через минуту, непременно, прибавит: «Ах, барин, барин!»
Грязь да болото, хоть стучи себе там по ночам, когда мертвецы встают,
в гробовую крышу: «Пустите, добрые люди, на свет
пожить!
В этой красоте, волнующей душу восторгом живым, спрятались чёрные люди
в длинных одеждах и гниют там,
проживая пустые дни без любви, без радостей,
в бессмысленном труде и
в грязи.
Далее следует описание возмутительной бедности и
грязи,
в которой
живут крестьяне деревни Разоренной.
— Не могу я
жить в этом городе, — говорил он мрачно. — Ни водопровода, ни канализации! Я есть за обедом брезгаю:
в кухне
грязь невозможнейшая…
Хоть я и отказал себе во многом, и частию,
живя в этой
грязи, отрешил себя от ней, но все-таки не, совсем, но все-таки не вышел из нее…»
Так и
живет городишко
в сонном безмолвии,
в мирной неизвестности без ввоза и вывоза, без добывающей и обрабатывающей промышленности, без памятников знаменитым согражданам, со своими шестнадцатью церквами на пять тысяч населения, с дощатыми тротуарами, со свиньями, коровами и курами на улице, с неизбежным пыльным бульваром на берегу извилистой несудоходной и безрыбной речонки Ворожи, —
живет зимою заваленный снежными сугробами, летом утопающий
в грязи, весь окруженный болотистым, корявым и низкорослым лесом.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают
в грязи и
в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей
живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
— Легко ли! — говорит он, словно задыхаясь. — Горько и стыдно — чем поможешь? Болен человек, лишён ума. Судите сами, каково это видеть, когда родимая твоя под окном милостыню клянчит, а то, пьяная,
в грязи лежит середь улицы, как свинья. Иной раз думаешь — умерла бы скорей, замёрзла бы или разбилась насмерть, чем так-то, на позор людям
жить! Бывает тоже, что совсем лишаюсь терпенья, тогда уж бегу прочь от неё — боязно, что пришибу или задушу всердцах.
Одни ездили бы
в колясках,
жили в великолепных палатах, занимались распеканием других, другие ходили бы пешком по
грязи в дырявых сапогах,
жили в сырых углах и получали распеканции, — но те и другие одинаково были бы спокойны и довольны своей участью.
Человек этот тоже сообразил, должно быть еще при начале своего служебного поприща, что «одному на сем свете назначено
в каретах ездить, другому
в худых сапогах по
грязи шлепать», и, причислив себя к последнему разряду, нанял себе угол и
живет, не думая пытать судьбы своей.
Живут они
в грязи, едят отвратительно, как никогда не ели у себя дома, спят под резкие звуки плохого оркестриона, день и ночь играющего
в трактире под номерами.
Правители думают насилием заставить людей
жить доброй жизнью. А они первые этим самым насилием показывают людям пример дурной жизни. Люди
в грязи, и, вместо того чтобы самим выбраться из нее, учат людей, как им не загрязниться.
Для того, чтобы людям выйти из той
грязи греха, разврата и бедственной жизни,
в которой они
живут теперь, нужно одно: нужна такая вера,
в которой люди не
жили бы, как теперь, каждый для себя, а
жили бы все общей жизнью, признавали бы все один закон и одну цель. Только тогда могли бы люди, повторяя слова молитвы господней: «Да приидет царство твое на земле, как на небе», надеяться на то, что царство божие точно придет на землю.
— Если бы да ежели бы, так и люди-то не
жили бы! — перебил ее Полояров. — Слыхали вы про это аль нет? Однако пойдемте
в церковь — вон уж и козлы спешат, рубли себе чуют, — прибавил он, кивнув на приближавшегося священника с дьяконом, вслед за которыми, перепрыгивая по
грязи с камушка на камушек, поспешала и маленькая фигурка Анцыфрова.
— Дочку привез, — сказал дядя Архип, — с дочкой, слышь, прибыл. Как же ей здесь
проживать с нашим братом бурлаком,
в такой
грязи да
в вонище? Для того и нанял
в гостинице хорошу хватеру.
Тяжело ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта черная оспа, есть почти единственная
жила, соединяющая Европу с Сибирью! И по такой
жиле в Сибирь, говорят, течет цивилизация! Да, говорят, говорят много, и если бы нас подслушали ямщики, почтальоны или эти вот мокрые, грязные мужики, которые по колена вязнут
в грязи около своего обоза, везущего
в Европу чай, то какого бы мнения они были об Европе, об ее искренности!
Понимаете: мы слишком долго
живем простой таблицей умножения, мы устали от таблицы умножения, нас охватывают тоска и скука от этого слишком прямого пути,
грязь которого теряется
в бесконечности.
Катя пошла
в кухню. Плита была снята, духовой шкаф и котел выломаны, виднелись закоптелые кирпичи.
В комнатах, где
жили солдаты, с диванов и кресел была срезана материя, голые пружины торчали из мочалы. Разбитые окна,
грязь.
—
Жить хорошо, когда впереди крепкая цель, а так… Жизнь изжита, впереди — ничего. Революция превратилась
в грязь. Те ли одолеют, другие ли, — и победа не радостна, и поражение не горько. Ешь собака собаку, а последнюю черт съест. И еще чернее реакция придет, чем прежде.
— Любови… — бормочет Егор, почесывая руку. — Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня простая баба, не понимающая. Нешто мы пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница,
в грязи живешь, спины не разгибаешь. О себе я так понимаю, что я по охотницкой части первый человек, а ты с жалостью на меня глядишь… Где же тут пара?