Неточные совпадения
А если и действительно
Свой долг мы ложно поняли
И наше назначение
Не в том, чтоб имя древнее,
Достоинство дворянское
Поддерживать охотою,
Пирами, всякой роскошью
И
жить чужим трудом,
Так надо было ранее
Сказать… Чему учился я?
Что видел я
вокруг?..
Коптил я небо Божие,
Носил ливрею царскую.
Сорил казну народную
И думал век так
жить…
И вдруг… Владыко праведный...
Иногда — и это продолжалось ряд дней — она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем
жила, что было
вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности.
— Лютов очень трудный. Он точно бежит от чего-то; так, знаешь, бегом
живет. Он и
вокруг Алины все как-то бегает.
«Здоровая психика у тебя, Клим!
Живешь ты, как монумент на площади,
вокруг — шум, крик, треск, а ты смотришь на все, ничем не волнуясь».
Доктор смотрел на все
вокруг унылым взглядом человека, который знакомится с местом, где он должен
жить против воли своей.
Он ждал с замирающим сердцем ее шагов. Нет, тихо. Природа
жила деятельною жизнью;
вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все, казалось, лежит в торжественном покое.
Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается
вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где
живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром…
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел
вокруг, кого бы спросить, где
живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал
вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в
жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
Вел он себя не то что скромно, — в нем вообще не было ничего скромного, — но тихо; он
жил, словно никого
вокруг себя не замечал, и решительно ни в ком не нуждался.
На реке Тадушу много китайцев. Я насчитал 97 фанз. Они
живут здесь гораздо зажиточнее, чем в других местах Уссурийского края. Каждая фанза представляет собой маленький ханшинный [Водочный, винокуренный.] завод. Кроме того, я заметил, что тадушенские китайцы одеты чище и опрятнее и имеют вид здоровый и упитанный.
Вокруг фанз видны всюду огороды, хлебные поля и обширные плантации мака, засеваемого для сбора опия.
«Он постоянно обрызгивается водою, — говорит старшая сестра: — видишь, из каждой колонны подымается выше полога маленький фонтан, разлетающийся дождем
вокруг, поэтому
жить здесь прохладно; ты видишь, они изменяют температуру, как хотят».
— Я воображаю, что я скоро умру; мне иногда кажется, что все
вокруг меня со мною прощается. Умереть лучше, чем
жить так… Ах! не глядите так на меня; я, право, не притворяюсь. А то я вас опять бояться буду.
А. П. Чехову пришлось
жить в одной из квартир в новом банном дворце, воздух
вокруг которого был такой же, как и при старых Сандунах.
Невидимо высоко звенит жаворонок, и все цвета, звуки росою просачиваются в грудь, вызывая спокойную радость, будя желание скорее встать, что-то делать и
жить в дружбе со всем живым
вокруг.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась
вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это
живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Ровно в восемь часов я в сюртуке и с приподнятым на голове коком входил в переднюю флигелька, где
жила княгиня. Старик слуга угрюмо посмотрел на меня и неохотно поднялся с лавки. В гостиной раздавались веселые голоса. Я отворил дверь и отступил в изумлении. Посреди комнаты, на стуле, стояла княжна и держала перед собой мужскую шляпу;
вокруг стула толпилось пятеро мужчин. Они старались запустить руки в шляпу, а она поднимала ее кверху и сильно встряхивала ею. Увидевши меня, она вскрикнула...
И она видела, что всего было много на земле, а народ нуждался и
жил вокруг неисчислимых богатств — полуголодный.
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла
жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго.
Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
— А то вот еще бывает, — начал таинственно Ромашов, — и опять-таки в детстве это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть его как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И вдруг на один момент мне сделается так странно, странно, как будто бы все
вокруг меня исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я говорю, что я
живу, что я думаю.
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной музыки, как будто все
вокруг вас
живет и дышит; и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Он даже и устроился в остроге так, как будто всю жизнь собирался
прожить в нем: все
вокруг него, начиная с тюфяка, подушек, утвари, расположилось так плотно, так устойчиво, так надолго.
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все
вокруг движется, бессонно трепещет,
живет тихою, но настойчивой жизнью. В милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
Я рассказываю ей, как
жил на пароходе, и смотрю
вокруг. После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде. Бабушка слушает молча и внимательно, так же, как я люблю слушать ее, и, когда я рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь, говорит...
Но чаще думалось о величине земли, о городах, известных мне по книгам, о чужих странах, где
живут иначе. В книгах иноземных писателей жизнь рисовалась чище, милее, менее трудной, чем та, которая медленно и однообразно кипела
вокруг меня. Это успокаивало мою тревогу, возбуждая упрямые мечты о возможности другой жизни.
Я унес от этой женщины впечатление глубокое, новое для меня; предо мною точно заря занялась, и несколько дней я
жил в радости, вспоминая просторную комнату и в ней закройщицу в голубом, похожую на ангела.
Вокруг все было незнакомо красиво, пышный золотистый ковер лежал под ее ногами, сквозь серебряные стекла окон смотрел, греясь около нее, зимний день.
Но все-таки в овраге, среди прачек, в кухнях у денщиков, в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку. Хозяева
жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о грехах, о смерти, очень боялись ее, они толклись, как зерна
вокруг жернова, всегда ожидая, что вот он раздавит их.
— Ты гляди, Максимыч, — со стариком надо
жить осторожно, он тебя в один час
вокруг пальца обернет! Этакие вот старички едучие — избави боже до чего вредны!
Все
вокруг гармонично слито с пением хора, все
живет странною жизнью сказки, вся церковь медленно покачивается, точно люлька, — качается в густой, как смола, темной пустоте.
Город, несмотря на ранний час утра, был уже взволнован новостию, и густая толпа народа, как море
вокруг скалы, билась около присутственных мест, где
жил в казенной квартире сам ротмистр Порохонцев.
Передонов смотрел на него злобно и думал: «Заступается, — с княгинею, видно, заодно. Княгиня его, видно, околдовала, даром что далеко
живет». А недотыкомка юлила
вокруг, беззвучно смеялась и все сотрясалась от смеха. Она напоминала Передонову о разных страшных обстоятельствах. Он боязливо озирался и шептал...
Он пришёл домой успокоенный и примирённый и так
прожил несколько дней, не чувствуя пустоты, образовавшейся
вокруг него. Но пустота стала уже непривычна ему; незаметно с каждым днём усиливая ощущение неловкости, она внушала тревогу.
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит
жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что
вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
Гостиница, где
жили Инсаров и Елена, находилась на Riva dei Schiavoni; не доезжая до нее, они вышли из гондолы и прошлись несколько раз
вокруг площади святого Марка, под арками, где перед крошечными кофейными толпилось множество праздного народа.
Одним словом, в ней как будто сам собой еще совершался тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее
жилах, когда не было ни одного дыхания, которое не интересовалось бы ею, не удивлялось бы ей, когда
вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления, была вынуждаема с томным самоотвержением говорить: «Нет, вы об этом не думайте! это все не мое! это все и навек принадлежит моему милому помпадуру!..»
И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар или такой же фазан или олень, как те, которые
живут теперь
вокруг него.
Я не вижу в этом смысла, но я знаю, что чем более
живет человек, тем более он видит
вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого… и все более жаждет красивого, яркого, чистого!..
Варвара Михайловна. Да, я уйду! Дальше отсюда, где
вокруг тебя все гниет и разлагается… Дальше от бездельников, Я хочу
жить! Я буду
жить… и что-то делать… против вас! Против вас! (Смотрит на всех и кричит с отчаянием.) О, будьте вы прокляты!
Варвара Михайловна (горячо, с тоской и досадой). Я не могу! Поймите вы — я не могу! Я сама — нищая… Я сама в недоумении перед жизнью… Я ищу смысла в ней — и не нахожу! Разве это жизнь? Разве можно так
жить, как мы
живем? Яркой, красивой жизни хочет душа, а
вокруг нас — проклятая суета безделья… Противно, тошно, стыдно
жить так! Все боятся чего-то и хватаются друг за друга, и просят помощи, стонут, кричат…
Вокруг господского двора разбросаны были
жилые избы дворовых людей, конюшня, псарня и огромный скотный двор.
— Правосудный боже! — вскричал прохожий, отступив назад и сложа крестообразно свои руки. — Это он! это тот надменный и сильный боярин!.. Итак, исполнилась мера долготерпения твоего, господи!.. Но он дышит… он
жив еще… Ах! если б этот несчастный успел примириться с тобою! Но как привести его в чувство?.. — прибавил прохожий, посмотрев
вокруг себя. — Изба полесовщика недалеко отсюда… попытаюсь…
Аксюша. Сама не знаю. Вот как ты говорил вчера, так это у меня в уме-то и осталось. И дома-то я сижу, так все мне представляется, будто я на дно иду, и все
вокруг меня зелено. И не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб мне душу свою загубить хотелось — этого нет. Что ж,
жить еще можно. Можно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть плохо, станут.
— Да, моих! Это — дерзость? Пусть будет дерзость! Но — почему Джордано Бруно, Вико и Мадзини не предки мои — разве я
живу не в их мире, разве я не пользуюсь тем, что посеяли
вокруг меня их великие умы?
Забываясь среди богомолок в своих радужных думах и гуляя в своем светлом царстве, она все думает, что ее довольство происходит именно от этих богомолок, от лампадок, зажженных по всем углам в доме, от причитаний, раздающихся
вокруг нее; своими чувствами она одушевляет мертвую обстановку, в которой
живет, и сливает с ней внутренний мир души своей.
— Я с малых лет настоящего искал, а
жил… как щепа в ручье… бросало меня из стороны в сторону… и всё
вокруг меня было мутное, грязное, беспокойное. Пристать не к чему… И вот — бросило меня к вам. Вижу — первый раз в жизни! —
живут люди тихо, чисто, в любви…
Он вообще плохо замечал то, что творилось
вокруг него,
живя своей особенной жизнью в школе, дома, и почти каждый день он вызывал удивление Ильи непонятными вопросами.
— Я — не жалею… Я — оправдаться хочу. Всяк себя оправдывает, потому —
жить надо!.. Вон следователь —
живёт, как конфетка в коробочке… Он никого не удушит. Он может праведно
жить — чистота
вокруг…
На всем
вокруг лежит отпечаток медлительности; всё — и природа и люди —
живет неуклюже, лениво, — но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, — сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей…
Он все еще
жил в мире сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на все
вокруг него.
Все
вокруг охвачены пылом спешной работы, дружно и споро укрепляли леса, устраивали блоки, готовясь поднять со дна реки затонувшую баржу; все были бодро-веселы и —
жили.