Неточные совпадения
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою
церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную
жизнь их.
И вся эта куча дерев, крыш, вместе с
церковью, опрокинувшись верхушками вниз, отдавалась в реке, где картинно-безобразные старые ивы, одни стоя у берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и ветви и листья, точно как бы рассматривали это изображение, которым не могли налюбоваться во все продолженье своей многолетней
жизни.
Мне тогда было всего лет восемь, но я уже побывал в своей
жизни в Орле и в Кромах и знал некоторые превосходные произведения русского искусства, привозимые купцами к нашей приходской
церкви на рождественскую ярмарку.
— Это — больше, глубже вера, чем все, что показывают золоченые, театральные, казенные
церкви с их певчими, органами, таинством евхаристии и со всеми их фокусами. Древняя, народная, всемирная вера в дух
жизни…
Это полусказочное впечатление тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти на все время его
жизни в странном городе, построенном на краю бесплодного, печального поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы горы», где, среди зелени садов, прятались домики и
церкви Нижнего Новгорода.
— Надо. Отцы жертвовали на
церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать?
Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой
церкви, — тихо и как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня нет доверия к словам. Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает
жизнь эмоционально.
В последний вечер пред отъездом в Москву Самгин сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола
церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы жить, а жить надобно в провинции, в тихом городе, не в этом, где слишком много воспоминаний, но в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой
жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
Буры разделили ее на округи, построили города,
церкви и ведут деятельную, патриархальную
жизнь, не уступая, по свидетельству многих английских путешественников, ни в цивилизации, ни в образе
жизни жителям Капштата.
И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдельный разум человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится
церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной
жизни.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной
жизни, в точке скрепления
церкви и государства, с влияниями, которые не могут быть даже названы реакционными, так как для них нет никакого разумного имени.
Однако, несмотря на порядок и хозяйственный расчет, Еремей Лукич понемногу пришел в весьма затруднительное положение: начал сперва закладывать свои деревеньки, а там и к продаже приступил; последнее прадедовское гнездо, село с недостроенною
церковью, продала уже казна, к счастью, не при
жизни Еремея Лукича, — он бы не вынес этого удара, — а две недели после его кончины.
Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах: «Гражданский закон вас осудил и гонит, а
церковь гонится за вами, хочет сказать еще слово, еще помолиться об вас и благословить на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит новая
жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников, не было налицо) есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
В Германии Чаадаев сблизился с Шеллингом; это знакомство, вероятно, много способствовало, чтоб навести его на мистическую философию. Она у него развилась в революционный католицизм, которому он остался верен на всю
жизнь. В своем «Письме» он половину бедствий России относит на счет греческой
церкви, на счет ее отторжения от всеобъемлющего западного единства.
Париж еще раз описывать не стану. Начальное знакомство с европейской
жизнью, торжественная прогулка по Италии, вспрянувшей от сна, революция у подножия Везувия, революция перед
церковью св. Петра и, наконец, громовая весть о 24 феврале, — все это рассказано в моих «Письмах из Франции и Италии». Мне не передать теперь с прежней живостью впечатления, полустертые и задвинутые другими. Они составляют необходимую часть моих «Записок», — что же вообще письма, как не записки о коротком времени?
Христианство сначала понимало, что с тем понятием о браке, которое оно развивало, с тем понятием о бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак — вообще нелепость; но, делая постоянно уступки миру,
церковь перехитрила и встретилась с неумолимой логикой
жизни — с простым детским сердцем, практически восставшим против благочестивой нелепости считать подругу отца — своей матерью.
Вы хотите держать меня в рабстве, а я бунтую против вас, против вашего безмена так, как вы всю
жизнь бунтовали против капитала, штыков,
церкви, так, как все французские революционеры бунтовали против феодальной и католической традиции.
Политический вопрос с 1830 года делается исключительно вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями господствующего состояния.
Жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки — редакции журналов, избирательные собрания, камеры. Англичане до того привыкли все приводить, к лавочной номенклатуре, что называют свою старую англиканскую
церковь — Old Shop. [Старая лавка (англ.).]
Месяца через полтора я заметил, что
жизнь моего Квазимодо шла плохо, он был подавлен горем, дурно правил корректуру, не оканчивал своей статьи «о перелетных птицах» и был мрачно рассеян; иногда мне казались его глаза заплаканными. Это продолжалось недолго. Раз, возвращаясь домой через Золотые ворота, я увидел мальчиков и лавочников, бегущих на погост
церкви; полицейские суетились. Пошел и я.
Собственно мистический характер зодчество теряет с веками Восстановления. Христианская вера борется с философским сомнением, готическая стрелка — с греческим фронтоном, духовная святыня — с светской красотой. Поэтому-то храм св. Петра и имеет такое высокое значение, в его колоссальных размерах христианство рвется в
жизнь,
церковь становится языческая, и Бонаротти рисует на стене Сикстинской капеллы Иисуса Христа широкоплечим атлетом, Геркулесом в цвете лет и силы.
Отец ее, Марий (попросту Марей) Семеныч Скорбященский, до конца
жизни был настоятелем словущенской
церкви и слыл опытным и гостеприимным хозяином.
Воскресные и праздничные дни тоже вносили некоторое разнообразие в
жизнь нашей семьи. В эти дни матушка с сестрой выезжали к обедне, а накануне больших праздников и ко всенощной, и непременно в одну из модных московских
церквей.
Только в начале московского периода моей
жизни я впервые почувствовал красоту старинных
церквей и православного богослужения и пережил что-то похожее на то, что многие переживают в детстве, но при ином состоянии сознания.
Эта нелепая, темная
жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к деду. Он жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной
церкви.
Розанов отталкивался от образа Христа, в котором видел вражду к
жизни, к рождению, но он любил быт православной
церкви, видел в нем много плоти.
Но он не выдержал испытания, он возмутился против грехов и зол исторической
церкви, против неправды
жизни тех, которые почитали себя православными.
Представители культуры допрашивали иерархов
церкви, является ли христианство исключительно аскетической, враждебной миру и
жизни религией или оно может освятить мир и
жизнь.
Официальная
церковь заняла консервативную позицию в отношении к государству и социальной
жизни и была рабски подчинена старому режиму.
Так стала центральной тема об отношении
церкви к культуре и общественной
жизни.
Идеология Москвы, как Третьего Рима, способствовала укреплению и могуществу Московского государства, царского самодержавия, а не процветанию
церкви, не возрастанию духовной
жизни.
Так было в народе, так будет в русской революционной интеллигенции XIX в., тоже раскольничьей, тоже уверенной, что злые силы овладели
церковью и государством, тоже устремленной к граду Китежу, но при ином сознании, когда «нетовщина» распространилась на самые основы религиозной
жизни.
Остро чувствуется, что для перехода к новой религиозной
жизни необходимо подвести итог тысячелетним взаимоотношениям
церкви и мистики.
По сущности церковного самосознания
церковь состоит из сынов, из свободных и любящих, к ее
жизни не приобщаются рабы, изнасилованные и тяготящиеся.
Против рационализации
Церкви, против отождествления церковной
жизни с бытом должна подняться огромная религиозно-мистическая волна, волна церковной мистики.
Но обожествление это совершается в
жизни святых, в святыне
церкви, в старчестве, оно не переносится на путь истории, в общественность, не связано с волей и властью.
Все то, что навязывает нам
церковь как авторитет, который принуждает и насилует, есть лишь соблазн, лишь срыв религиозной
жизни.
Философия церковная есть философия, приобщенная к
жизни мировой души, обладающая мировым смыслом — Логосом, так как
Церковь и есть душа мира, соединившаяся с Логосом.
Новая религиозная душа войдет в
Церковь не для отрицания творчества
жизни, а для ее освящения; с ней войдет весь пережитой опыт, все подлинные мирские богатства.
В
церкви и в вере дана абсолютная истина и абсолютная
жизнь, и именно поэтому сфера церковной
жизни должна быть отграничена от государства и от знания как сфер принудительных и неабсолютных.
В «En route» женский образ постоянно мучит и соблазняет его в
церкви, во время молитвы, отвращает его от религиозной
жизни.
Слишком ведь ясно для религиозного сознания, что
церковь как порядок свободы и благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и не может сама стать государством, т. е.
жизнью по принуждению и закону.
Нельзя теперь с достаточной силой упирать на то, что сама
Церковь, прежде всего сама
Церковь — мистична, мистична насквозь, что
жизнь церковная есть
жизнь мистическая.
Люди ответственны за мерзость запустения в
церкви, так как они свободны в религиозной
жизни.
Свободная активность человеческой воли органически входит в тело
церкви, является одной из сторон церковной
жизни.
Жизнь в
церкви несовместима с раболепными чувствами и рабьими страхами.
Насильственное пребывание в
церкви, принудительное приобщение к ее
жизни есть словосочетание, лишенное всякого значения.
Эпоха не только самая аскетическая, но и самая чувственная, отрицавшая сладострастье земное и утверждавшая сладострастье небесное, одинаково породившая идеал монаха и идеал рыцаря, феодальную анархию и Священную Римскую империю, мироотрицание
церкви и миродержавство той же
церкви, аскетический подвиг монашества и рыцарский культ прекрасной дамы, — эпоха эта обострила дуализм во всех сферах бытия и поставила перед грядущим человечеством неразрешенные проблемы: прежде всего проблему введения всей действительности в ограду
церкви, превращения человеческой
жизни в теократию.
— А кто же их утешит, этих старушек? — просто ответил о. Сергей. — Ведь у них никого не осталось, решительно никого и ничего, кроме
церкви… Молодые, сильные и счастливые люди поэтому и забывают
церковь, что увлекаются
жизнью и ее радостями, а когда придет настоящее горе, тяжелые утраты и вообще испытания, тогда и они вернутся к
церкви.
На повороте обернулась, и вдалеке под каким-то темным облаком представилась высокая колокольня
церкви, близ которой скрыто в земле последнее мое земное сокровище, последняя отрада моей
жизни.
Изредка только по этому простору сидят убогие деревеньки, в которых живут люди, не знакомые почти ни с какими удобствами
жизни; еще реже видны бедные
церкви, куда народ вносит свое горе, свою радость.