Неточные совпадения
Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее
жизнью. Узнай
барон, например, или другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.
Остальной день подбавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом еще пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем шел такой задушевный, искренний разговор между ним, теткой,
бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал свою
жизнь; есть у него свет и тепло — как хорошо жить с этим!
«Как она созрела, Боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее учителем? Где она брала уроки
жизни? У
барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»
Всего больше нравились: «Оленька, или Вся женская
жизнь в нескольких часах» и «Висячий гость», принадлежавшие перу
барона Брамбеуса.
Воспитывались со мной вместе и графы и
бароны; следовательно, мы в самом заведении вели
жизнь веселую; езжали, знаете, по воскресеньям к француженкам и там приобрели мало-помалу истинный взгляд на
жизнь и ее блага.
Только два раза во всю свою
жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с
бароном был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.
— Но я, — сколько он ни виноват передо мною, — обдумав теперь, не желаю этого: ссора наша чисто семейная, и мне потом, согласитесь,
барон, остаться женою ссыльного ужасно!.. И за что же я, без того убитая горем, буду этим титулом называться всю мою
жизнь?
— И власть, и время. Александр Благословенный целую
жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских
баронов и теперь не идет.
В Троицком трактире
барон был поставлен другом своим почти в опасное для
жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом;
барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те
барон попробовал и решительно не мог есть.
Барон прежде всего объяснил, что воспитание есть основание всей
жизни человека, и поэтому оно составляет фундамент и оплот всей истории человечества.
— Без всякого сомнения!.. Там люди живут человеческой
жизнью, а здесь, я не знаю, —
жизнью каких-то… — «свиней», вероятно, хотел добавить
барон, но удержался.
— В любви все дело минуты, — продолжал он каким-то даже страстным голосом, — например, я десять бы лет
жизни отдал, если бы вы позволили мне поцеловать божественную вашу ножку… — И
барон при этом указал глазами на маленькую и красивую ножку княгини, выставившуюся из-под ее платья.
— Да,
жизнь не очень деятельная! — заметил с улыбкою
барон.
— Я так много, — продолжал
барон, — перенес в
жизни горя, неудач, что испепелил сердце и стал стар душою.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в
жизни, что до сих пор не позволила
барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила.
— Клянусь честью, отдал бы десять лет
жизни! — шептал
барон, устремляя пламенный взгляд на княгиню.
Все это страшно грызло
барона, и он, еще при
жизни Михайла Борисовича, хлопотал, чтобы как-нибудь проскочить в сенаторы, и тот обещал ему это устроить, но не успел и умер, а преемник его и совсем стал теснить
барона из службы.
На другой день после этого объяснения,
барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в
жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
Барон, напротив, оставшись один, предался самым приятным соображениям: Анна Юрьевна, конечно, передаст ему при
жизни довольно порядочную долю своего состояния; таким образом
жизнь его устроится никак не хуже того, если бы он служил все это время и, положим, дослужился бы даже, что почти невероятно, до министров; но что же из этого?
— Позвольте мне, хоть, может быть, это и не совсем принято, предложить вам себя, — начал
барон, несколько запинаясь и конфузясь. — Я службой и петербургским климатом очень расстроил мое здоровье, а потому хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной
жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать.
Жизнь с Анной Юрьевной и ухаживанье за нею, больною, действительно, еще больше выдрессировали
барона и сделали его до утонченности терпеливым и искательным человеком.
Такой прием, разумеется, всякую другую женщину мог бы только оттолкнуть, заставить быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она сама в
жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый день, Анна Юрьевна и
барон стали как-то все играть между собой и шалить, словно маленькие дети.
— За границей! Ну да, ну да! Я непременно поеду за границу. Я помню, когда я был за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весело. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою
жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий
барон; он еще потом некоторое время в сумасшедшем доме сидел.
Чебутыкин. Вы только что сказали,
барон, нашу
жизнь назовут высокой; но люди всё же низенькие… (Встает.) Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что
жизнь моя высокая, понятная вещь.
У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои вещи. Мы с
бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая
жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости…
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина — помещица, он — учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца,
барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей
жизнь.
Но она всегда отделывалась чуть не презрением или, вместо жертвы
жизнью, которую я предлагал ей, — требовала от меня таких выходок, как тогда с
бароном!
Успех их был велик в обществе: к концу
жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи и стремления сделались господствующими в журналистике; приверженцы философии Булгарина и Давыдова, литературных мнений Ушакова и Шевырева, поэзии Федора Глинки и
барона Розена были ими заклеймены и загнаны на задний двор литературы.
Послеобеденным разговором почти безраздельно владел дорогой гость. Губернаторша только задавала вопросы, прилично ахала, вставляла сожаления о своей собственной славнобубенской
жизни и оживленно восхищалась рассказами
барона, когда тот, в несколько небрежном тоне, повествовал о последней великосветской сплетне, о придворных новостях, о Кальцоляри и Девериа, да о последнем фарсе на Михайловской сцене.
— Ты, Илька, рассуждаешь так, — сказал
барон, — только потому, что ты не знаешь
жизни.
Пристыженная, слушающая дерзкое слово первый раз в своей
жизни, красная и не знающая, куда спрятать от судейских глаз
барона лицо и руки, она не находила слов.
Он беззастенчиво копался в его прошедшем, которое знал как товарищ, описал парижскую
жизнь, банкротство, безденежье, тягость, которую испытывал
барон фон Зайниц благодаря этому безденежью, и кончил хвалебною песнью госпоже Пельцер, которая пожертвовала чувством братской любви в пользу чувства справедливости, возмездия за проступок…
Грудь ее волновалась, на щеках играли красные пятнышки, все движения были томны, плавны; видно было, что, танцуя, она вспоминала свое прошлое, то давнее прошлое, когда она танцевала в институте и мечтала о роскошной, веселой
жизни и когда была уверена, что у нее будет мужем непременно
барон или князь.
Во все эти тонкости и подробности флорентийской
жизни посвятил Николая Герасимовича
барон Федор Федорович Рангель, служивший ему усердным чичероне, тем более, что баронесса Юлия Сергеевна вскоре после приезда Савина во Флоренцию прихворнула и потому сидела дома.
Федор Карлович был тоже из молодящихся стариков, хотя время и образ
жизни поступили с ним куда беспощаднее, чем с князем Облонским, и носимый им парик, в соединении с искусною гримировкою, были бессильны придать этой ходячей развалине столь желательный для
барона молодцеватый вид хотя пожившего, но все же бодрого мужчины.
— Что касается миллионов
барона, то я к ним отношусь очень хладнокровно. Я не из тех женщин, которые смотрят на деньги, как на главный двигатель их
жизни. Да и
барон, хотя и миллионер, но не из тех людей, которые тратят свои миллионы на женщину, с которой живут. Многого я ему не стою, и я не стараюсь его обирать, так как это не в моем характере. С годами, с опытностью, может быть, это разовьется и во мне, как у других женщин, но пока эти алчные чувства, вероятно, спят во мне… Они чужды мне…
Повинуясь этому тайному голосу, я ограничил свое мщение только тем, что написал к
барону: «Ваш сын лекарем — не угодно ли вам его к себе?» Между тем, посылая мое письмо через верного человека, винюсь тебе — я дрожал, чтобы
барон не образумился, чтобы совесть и природа не заговорили в нем сильнее честолюбия и… он не отнял бы у меня моего Антонио, не разрушил бы очарования всей его
жизни.
Не могу этого переварить и уезжаю домой, во Флоренцию…» Вот этот анекдот — полная характеристика взглядов на
жизнь итальянской аристократической молодежи, — добавил
барон Рангель.
Духовник шел с дарами на лестницу; вслед за ним входил Антонио Фиоравенти; навстречу шел хозяин дома, бледный, дрожащий, с растрепанной головой, с запекшимися губами. Был полдень; солнце ярко освещало лестницу, все предметы резко означались. Первым делом
барона, гордого, спесивого, родственника королевского, было броситься к ногам итальянца и молить его о спасении супруги. Золото, поместья, почести, все сулил он ему, лишь бы спасти ту, которая была для него дороже самой
жизни.
После этого рокового шага
жизнь в Париже сделалась для Мадлен невыносимой. Она уехала в Швейцарию, где встретилась с
бароном Кенигсватером и сошлась с ним.
Прошло опять несколько дней, Фиоравенти не являлся за своею жертвою. Ужасные дни! Они отняли у
барона несколько годов
жизни. Не узнало бы высшее дворянство, не проведали бы родня, знакомые, кто-нибудь, хоть последний из его вассалов, что сын отдается в лекаря, как отдают слугу на годы в учение сапожному, плотничному мастерству?.. Эти мысли тревожили его гораздо более самой жертвы.
— Она будет спасена, ручаюсь в этом жизнию своей, — сказал с твердостью Фиоравенти — и ужасная статуя
барона сошла будто с своего пьедестала. Эренштейн озарился весь
жизнью; молча он пожал руку Антонио и тянул ее к себе, чтобы прижать к губам. Врач отнял руку.