Неточные совпадения
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый
живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть
лес…
В
лесу те же деревья, но в шуме их явился особенный смысл: между ними и ею водворилось
живое согласие. Птицы не просто трещат и щебечут, а все что-то говорят между собой; и все говорит вокруг, все отвечает ее настроению; цветок распускается, и она слышит будто его дыхание.
— Да, это прекрасно, но, однако, этого мало: один вид, один берег, горы,
лес — все это прискучило бы, если б это не было населено чем-нибудь
живым, что вызывало и делило бы эту симпатию.
Потом станция, чай, легкая утренняя дрожь, теньеровские картины; там опять
живая и разнообразная декорация
лесов, пашен, дальних сел и деревень, пекущее солнце, оводы, недолгий жар и снова станция, обед, приветливые лица да двугривенные; после еще сон, наконец, знакомый шлагбаум, знакомая улица, знакомый дом, а там она, или он, или оно…
Сегодня я ночевал на Ноктуйской станции; это центр жительства золотоприискателей. Тут и дорога получше, и все
живее, потому что много проезжих. Лена делается уже; в ином месте и версты нет, только здесь выдался плес, версты в две. Берега, крутые оба, сплошь покрыты
лесом.
Он был сделан частью из буреломного
леса, частью из
живых деревьев.
Со словами Дерсу нельзя было не согласиться. У себя на родине китайцы уничтожили все
живое. У них в стране остались только вороны, собаки и крысы. Даже в море, вблизи берегов, они уничтожили всех трепангов, крабов, моллюсков и всю морскую капусту. Богатый зверем и
лесами Приамурский край ожидает та же участь, если своевременно не будут приняты меры к борьбе с хищничеством китайцев.
В общем, здесь больше испорченного сухого
леса, чем
живого.
Ему чудилось, что все со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным
лесом и как будто
живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его.
Я, кажется, чувствовал, что «один в
лесу» — это, в сущности, страшно, но, как заколдованный, не мог ни двинуться, ни произнести звука и только слушал то тихий свист, то звон, то смутный говор и вздохи
леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно и общий гул, и отдельные голоса
живых гигантов, и колыхания, и тихие поскрипывания красных стволов…
Все, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и
лесов, и морей, —
Все совместит красота неземная,
Чище, сильней, и
живей, и полней.
С парохода видны в бинокль и простым глазом хороший строевой
лес и береговые скаты, покрытые ярко-зеленою и, должно быть, сочною травой, но ни жилья, ни одной
живой души.
В тех уездах Оренбургской губернии, где я
живал и охотился, рябчиков нет, и потому я мало знаком с их нравами; я стреливал их в Вятской губернии: тамошние дремучие
леса, идущие непрерывно до Архангельска, населены рябчиками в изобилии.
В
лесу слышалась тревожная перекличка мелких птиц, потом вдруг замолкли голоса пернатых, и все
живое попряталось и притаилось. В движении тучи, медленном для неба и быстром для земли, было что-то грозное и неумолимое. Передний край ее был светлее остальных облаков и очень походил на пенистый гребень гигантской волны, катившейся по небосклону. Облака сталкивались и сливались, потом расходились и зарождались вновь, постоянно меняя свои очертания.
Ночь была черная и дождливая. Ветер дул все время с северо-востока порывами, то усиливаясь, то ослабевая. Где-то в стороне скрипело дерево. Оно точно жаловалось на непогоду, но никто не внимал его стонам. Все
живое попряталось в норы, только мы одни блуждали по
лесу, стараясь выйти на реку Улике.
После полудня погода испортилась. Небо стало быстро заволакиваться тучами, солнечный свет сделался рассеянным, тени на земле исчезли, и все
живое попряталось и притаилось. Где-то на юго-востоке росла буря. Предвестники ее неслышными, зловещими волнами спускались на землю, обволакивая отдаленные горы, деревья в
лесу и утесы на берегу моря.
Да и в
лесу совсем другое дело, чем где-нибудь в городе:
живому человеку каждый рад.
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их к одному из огней у опушки
леса, где на
живую руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а
живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда в скитах жила… Ну, в
лесу его и встретила: прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж не седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он в затвор сел и не показывался никому до самой смерти… Как я его увидела, так со страху чуть не умерла.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула на него, смяла, и слышно было только, как на земле молотили
живое человеческое тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было к нему на выручку, но его сейчас же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в
лес, а на росстани остались одни мужики.
Находя во мне
живое сочувствие, они с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать мне: как сначала обтают горы, как побегут с них ручьи, как спустят пруд, разольется полая вода, пойдет вверх по полоям рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами; как прилетит летняя птица, запоют жаворонки, проснутся сурки и начнут свистать, сидя на задних лапках по своим сурчинам; как зазеленеют луга, оденется
лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи…
Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский
лес, — и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил к Клеопатре Петровне — к
живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь — что сталось с нею — страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу у него все вышло из головы — и прошедшее и настоящее!
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на
живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и
лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как я не был на родине, не был с тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
Снова вспыхнул огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись тени к
лесу, снова отхлынули к огню и задрожали вокруг костра, в безмолвной, враждебной пляске. В огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев, встревоженная волной нагретого воздуха. Веселые,
живые языки пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры, летел горящий лист, а звезды в небе улыбались искрам, маня к себе.
И как-то вдруг слышишь, что уже весь
лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами
живых существ, чистейших на земле, — по образу их человек, отец красоты земной, создал в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин.
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство смотрело на него как на свое, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и
живым деревом. По осени, запасая дрова на зиму, в
лес снаряжались десятки людей с топорами и веревками за поясом.
И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся
живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и жутким безмолвием
леса.
Да и то сказать: ты ее убить хочешь, а она по
лесу живая гулять хочет.
Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом
живых, — и трусливые слова стали слышны в
лесу, сначала робкие и тихие, а потом всё громче и громче…
Бледная северная зелень-скороспелка, бледные северные цветики, контрастирующая траурная окраска вечно зеленого хвойного
леса с его молитвенно-строгими готическими линиями, унылая средне-русская равнина с ее врачующим простором, разливы могучих рек, — все это только служило дополнением могучей южной красоты, горевшей тысячью ярких
живых красок-цветов, смуглой, кожистой, точно лакированной южной зеленью, круглившимися купами южных деревьев.
С лишком за двести лет до этого, то есть во времена междуцарствия, хотя мы и не можем сказать утвердительно,
живали ли в Муромских
лесах ведьмы, лешие и злые духи, но, по крайней мере, это народное поверье существовало тогда еще во всей своей силе; что ж касается до разбойников, то, несмотря на старания губных старост, огнищан и всей земской полиции тогдашнего времени, дорога Муромским
лесом вовсе была небезопасна.
— Уж я вам помогу, — перервал земский, — только отпустите меня
живого; я все тропинки в
лесу знаю и доведу вас ночью до самого хутора, так что ни одна душа не услышит.
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из
леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» —
живые цветы моря, — точно пьяный, выходит «перкия», с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбежал я из хаты, побежал в
лес, а в
лесу пташки щебечут и роса на листьях блестит. Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий лежат себе рядом. Пан спокойный и бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто
живой. А на груди и у пана, и у доезжачего кровь.
Стоит под сосной чуть
живая,
Без думы, без стона, без слез.
В
лесу тишина гробовая —
День светел, крепчает мороз.
— Дерева-то не сумели по-настоящему выбрать и срубили его не по-настоящему… Выхватил одну середку, а остальное будет зря гнить в
лесу да другим мешать. Хоть бы хворост да щепы в кучу собрали, а то хламят
лес. Ежели бы дерево умело говорить, когда его рубят, — что бы тогда было? Ведь оно не мертвое, а
живое…
Были цветы совсем огненного цвета, были пестрые; были цветы, походившие на маленьких птичек и на больших бабочек, — весь
лес точно горел разноцветными
живыми огоньками.
— Слушать! Через мост бегом, на подъем, не дойдя до верху, налево до
лесу. В случае — залп!
Живыми не сдаваться! Двигай!
Грибная пора отойти не успела,
Гляди — уж чернехоньки губы у всех,
Набили оскому: черница поспела!
А там и малина, брусника, орех!
Ребяческий крик, повторяемый эхом,
С утра и до ночи гремит по
лесам.
Испугана пеньем, ауканьем, смехом,
Взлетит ли тетеря, закокав птенцам,
Зайчонок ли вскочит — содом, суматоха!
Вот старый глухарь с облинялым крылом
В кусту завозился… ну, бедному плохо!
Живого в деревню тащат с торжеством…
Он не мог сидеть дома, а был в поле, в
лесу, в саду, на гумне, и везде не мысль только, а
живой образ Степаниды преследовал его так, что он редко только забывал про нее.
Вообще люблю этот могучий лес-великан, как олицетворение
живой стихийной силы.
Живые человеческие звуки почудились мне в недальнем расстоянии. Я стал прислушиваться… Кто-то шел по
лесу… прямо на меня.
Говорит он так громко, словно не один я, — но и горы, и
леса, и всё
живое, бодрствующее в ночи, должно слышать его; говорит и трепещет, как птица, готовая улететь, а мне кажется, что всё это — сон, и сон этот унижает меня.
Пели первоначально: «В старину
живали деды» [В старину
живали деды… — начальные слова песни М.Н.Загоскина (1789—1852) из либретто оперы А.Верстовского «Аскольдова могила».], потом «Лучинушку» и, наконец: «Мы живем среди полей и
лесов дремучих» [Мы живем среди полей… — начальные слова песни М.Н.Загоскина из либретто оперы А.Верстовского «Пан Твардовский».]; все это не совсем удавалось хору, который, однако, весьма хорошо поладил на старинной, но прекрасной песне: «В темном
лесе, в темном
лесе» и проч.
Самый дом занимал вершину главного холма, и с верхней его террасы открывался великолепный вид на весь город, на сосновый бор, охвативший его
живым кольцом, и на прятавшиеся в этом
лесу заимки.
Около Агашкова образовался
живой круг, и он очутился как в мышеловке. Произошла преуморительная сцена, которая закончилась тем, что Глеб Клементьевич, потеряв всякую надежду пробиться сквозь окружающую его цепь, смиренно уселся на камешек, а Чесноков в это время собственноручно доканчивал разведку и сам доводил золото в Причинке. Когда все было кончено, этот страшный поверенный купчихи Могильниковой сел на верховую лошадь, попрощался со всеми и исчез в
лесу.
Упавшие деревья кажутся бесчисленными иглами, точно хвои в сосновом
лесу, а между ними, еще
живые, тянутся такие же прямые, такие же тонкие и жалкие лиственницы, пытающие счастье над трупами предков.
Служба в пешей почте пришла ему совершенно по вкусу и по натуре: он шел один через
леса, поля и болота и думал про себя свои сиротские думы, какие слагались в нем под
живым впечатлением всего, что встречал, что видел и слышал.
А тут дары земные:
Дыхание цветов,
Дни, ночи золотые,
Разгульный шум
лесов,
И сердца жизнь
живая,
И чувства огнь святой…
О чем шумит сосновый
лес,
Какие в нем сокрыты думы?
Ужель в его холодном царстве
Затаена
живая мысль?