Неточные совпадения
Утро
было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках; влажная, темная земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни
жаворонков.
Вечер так и прошел; мы
были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька
жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались
жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что
было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
А в зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом!.. А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво
поют жаворонки, и, с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки…
Ах, как
было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали
жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов!
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни;
жаворонки сотнями поднимаются,
поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары;
жаворонки звонко
поют, предрассветный ветер подул — и тихо всплывает багровое солнце.
Затем тут
были маньчжурские
жаворонки, голоса их слышны
были повсюду.
Хорошо сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко
поет, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный
жаворонок русской зимы…
Все там
было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины,
жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на пол «Учению о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут
были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе
поют жаворонки, Розанов говорит, что
Но до чтения ли, до письма ли
было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда
жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье, на земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных начал…
Жаворонок высоко взвивался и
пел, летели уже и гуси и утки на север.
И на лице у него все
было кругло: полные щеки, нос картофелиной, губы сердечком, маленький лоб горбиком, глаза кругленькие и светящиеся, словно можжевеловые ягодки у хлебного
жаворонка, и поверх их круглые очки, которые он беспрестанно снимал и вытирал.
—
Жаворонок! — Серые глаза Софьи ласково разгорались, и тело как будто поднималось от земли навстречу музыке, невидимо звеневшей в ясной высоте. Порою она, гибко наклоняясь, срывала полевой цветок и легкими прикосновениями тонких быстрых пальцев любовно гладила дрожащие лепестки. И что-то
напевала, тихо и красиво.
Утро
было прелестное. Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными; окна домов блестели переливчато, как фольга; а лишь только карета выехала за заставу — сверху, с голубого, еще не яркого неба, так и посыпались голосистые раскаты
жаворонков. Вдруг на повороте шоссе из-за высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль!
Вчера еще Москва
ела жаворонков: булки, выпеченные в виде аляповатых птичек, с крылышками, с острыми носиками, с изюминками-глазами.
По всем сим обстоятельствам, супруги, с прилетом
жаворонков,
были уже в Синькове, с приездом куда Ченцов принялся просто-напросто дурить: он сам объезжал совершенно неприезженных лошадей, — те его разбивали и раз даже чуть не сломали ему шеи.
Вдоль цветущего берега речки
жаворонки по-прежнему звенели в небесной синеве, лыски перекликались в густых камышах, а мелкие птички перепархивали, чирикая, с тростника на тростник или, заливаясь песнями, садились на пернатые стрелы, вонзившиеся в землю во время битвы и торчавшие теперь на зеленом лугу, меж болотных цветов, как будто б и они
были цветы и росли там уже бог знает сколько времени.
Хороши и вкусны
были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни
жаворонков с луком и шафраном.
Манило за город, на зелёные холмы, под песни
жаворонков, на реку и в лес, празднично нарядный. Стали собираться в саду, около бани, под пышным навесом берёз, за столом, у самовара, а иногда — по воскресеньям — уходили далеко в поле, за овраги, на возвышенность, прозванную Мышиный Горб, — оттуда
был виден весь город, он казался написанным на земле ласковыми красками, и однажды Сеня Комаровский, поглядев на него с усмешечкой, сказал...
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами,
пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.
Кроткий весенний день таял в бледном небе, тихо качался прошлогодний жухлый бурьян, с поля гнали стадо, сонно и сыто мычали коровы. Недавно оттаявшая земля дышала сыростью, обещая густые травы и много цветов. Бил бондарь, скучно звонили к вечерней великопостной службе в маленький, неубедительный, но крикливый колокол. В монастырском саду копали гряды,
был слышен молодой смех и говор огородниц; трещали воробьи,
пел жаворонок, а от холмов за городом поднимался лёгкий голубой парок.
Весело кружились в небе, щебетали и
пели ласточки и косаточки, звонко били перепела в полях, рассыпались в воздухе песни
жаворонков, надседаясь хрипло кричали в кустах дергуны; подсвистыванье погонышей, токованье и блеянье дикого барашка неслись с ближнего болота, варакушки взапуски передразнивали соловьев; выкатывалось из-за горы яркое солнце!..
Этим, впрочем, и ограничивались признаки наступавшей весны: на проталинках не видно
было покуда ни
жаворонка, ни грача — первого возвестника тепла, первой хлебной птицы; землей еще не пахло…
Старый рыбак, как все простолюдины, вставал очень рано. Летом и весною просыпался он вместе с
жаворонками, зимою и осенью — вместе с солнцем. На другое утро после разговора, описанного в предыдущей главе, пробуждение его совершилось еще раньше. Это
была первая ночь, проведенная им на открытом воздухе.
Жена дала ему дорогу и поспешила закрыть фартуком сына, который принялся
было закусывать вторым
жаворонком.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи
были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны и
жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Ока освещалась уже косыми лучами солнца, когда дедушка Кондратий достигнул тропинки, которая, изгибаясь по скату берегового углубления, вела к огородам и избам покойного Глеба. С этой минуты глаза его ни разу не отрывались от кровли избушек. До слуха его не доходило ни одного звука, как будто там не
было живого существа. Старик не замедлил спуститься к огороду, перешел ручей и обогнул угол, за которым когда-то дядя Аким увидел тетку Анну, бросавшую на воздух печеные из хлеба
жаворонки.
Вот я стою один в поле и смотрю вверх на
жаворонка, который повис в воздухе на одном месте и залился, точно в истерике, а сам думаю: «Хорошо бы теперь
поесть хлеба с маслом!» Или вот сажусь у дороги и закрываю глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному майскому шуму, и мне припоминается, как пахнет горячий картофель.
Поют певчие, ревут дети, кричат перепела, заливается
жаворонок…
17. Прилетели
жаворонки; но где они сидели, неизвестно, потому что проталин не
было.
Клинтухи попадались везде, но до 4 апреля никакой прилетной птички не
было, кроме
жаворонков, прилетевших на благовещение. Время стояло холодное, и проталин не
было.
Неустанно и страстно
пели соловьи, а днем задорно дразнились скворцы и невидимые
жаворонки изливали на землю непрерывный нежный звон свой.
Могуче движется бархатная полоса темной воды, над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми
жаворонками большие звезды, и сердце тихо
поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
Утро в самом деле
было очаровательное: пение птичек заглушалось раскатами и щелканьем соловьев; с полей доносилось пение
жаворонков; на противоположной, болотистой стороне токовали бекасы и свистали погоныши.
Когда старик вернулся со станции, то в первую минуту не узнал своей младшей невестки. Как только муж выехал со двора, Липа изменилась, вдруг повеселела. Босая, в старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, она мыла в сенях лестницу и
пела тонким серебристым голоском, а когда выносила большую лохань с помоями и глядела на солнце со своей детской улыбкой, то
было похоже, что это тоже
жаворонок.
Всюду, и вверху, и внизу,
пели жаворонки.
Ларион отвергал сатану, а надо
было принять его, жития святых заставили — без сатаны непонятно падение человека. Ларион видел бога единым творцом мира, всесильным и непобедимым, — а откуда же тогда безобразное? По житиям святых выходило, что мастер всего безобразного и
есть сатана. Я и принял его в такой должности: бог создает вишню, сатана — лопух, бог —
жаворонка, сатана — сову.
С неба тоже лилась музыка — там
пели жаворонки. Взъерошенный, чёрный, как кусок угля, на сучке липы сидел скворец и, пощипывая себе перья на грудке, многозначительно посвистывал, косясь на задумчивого человека, который медленно шагал по аллее, заложив руки назад и глядя куда-то далеко улыбавшимися глазами.
В кустах по берегу
поют соловьи, в небе заливаются
жаворонки.
Солнечные лучи проходили сквозь закрытые веки теплой и красной волной; высоко в воздушной синеве звенел
жаворонок, и
было приятно дышать и не думать.
Все в ней
было сказано, ни о чем не забыто — говорилось и о лазурных небесах, и о майском зефире в июне месяце, не
были забыты ни яркое солнце, сочувствовавшее ликованию благочестивых жителей богоспасаемого града, ни песни
жаворонка, ни осетры на завтраке, ни благочестие монахов Кижицкого и особенно Зилантова монастыря, ни восхитительные наряды дам на танцевальном вечере в Швейцарии, ни слезы умиления, ни превосходный полицейский порядок.
Минут пять продолжалось глубокое молчанье… Только и слышны
были заунывное пение на земле малиновки да веселая песня
жаворонка, парившего в поднебесье.
По словам старых охотников дербник бывает очень мал, не более копчика, и соединяет в себе свойства сокола и ястреба, то
есть бьет птицу сверху и ловит в угон; что на травлю всегда пускают двух дербников, что ими травят только мелкую птицу и что самая веселая охота напускать их на
жаворонков в то время, когда
жаворонок сам поднимется высоко от земли: один дербник бьет его сверху вниз, а другой, не допуская садиться, подбивает снизу вверх; что эта потеха продолжается иногда несколько минут, до тех пор, пока один из дербников поймает добычу.
С Дуней на руках в другую горницу перешел Марко Данилыч. Окна раскрыты, яркое майское солнце горит в поднебесье, отрадное тепло по земле разливая; заливаются в лазурной высоте
жаворонки, а в тенистом саду
поет соловей — все глядит весело, празднично… Девочка радостно хохочет, подпрыгивая на отцовских руках и взмахивая пухленькими ручками.
После скромной музыки тети Лели, игравшей им бальные танцы в досужий вечерний час, после грубого барабанения по одной ноте Фимочки во время часов церковного и хорового-светского пения, игра юного Вальтера казалась им как будто и не игрою; это
было пение вешнего
жаворонка в голубых небесных долинах, быстрый, серебряный, журчащий смех студеного лесного ручья, тихое жужжанье пчелки над душистой медвяной розой, ясный, радостный говор детишек и шум отдаленного морского прибоя вдали.
Мы остановились. Тишина кругом
была мертвая; и вдруг близ рощи, в овсах, робко, неуверенно зазвенел
жаворонок. Его трель слабо оборвалась в сыром воздухе, и опять все смолкло, и стало еще тише.
Слева над рожью затемнел Санинский лес; я придержал Бесенка и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом
была тишина; только в синем небе звенели
жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши, стоял и внимательно вглядывался вдаль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться…