Неточные совпадения
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то
есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали:
было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар
у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в
солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
— Много
у нас всякого шуму
было! — рассказывали старожилы, — и через
солдат секли, и запросто секли… Многие даже в Сибирь через это самое дело ушли!
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали
споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся
у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский
солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу мужика,
у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже
был там. Он сидел в средине избы и, держась обеими руками зa лавку, с которой его стаскивал
солдат, брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно-веселым смехом.
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и
были уж почти
у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу
солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы
у стоявшего на часах
солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не
было вовсе.
Это
были: караульная будка,
у которой стоял
солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными углем и мелом; более не находилось ничего на сей уединенной, или, как
у нас выражаются, красивой площади.
Она
была наполнена вся сидевшими в разных положениях
у стен
солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев.
— Я почти три года
был цензором корреспонденции
солдат, мне отлично известна эволюция настроения армии, и я утверждаю: армии
у нас больше не существует.
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге;
у выезда из аллеи обогнали мужиков, — они шли гуськом друг за другом, и никто из них не снял шапки, а
солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее
была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
Все
солдаты казались курносыми, стояли они, должно
быть, давно, щеки
у них синеватые от холода. Невольно явилась мысль, что такие плохонькие поставлены нарочно для того, чтоб люди не боялись их. Люди и не боялись, стоя почти грудь с грудью к
солдатам, они посматривали на них снисходительно, с сожалением; старик в полушубке и в меховой шапке с наушниками говорил взводному...
Свалив
солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо
у него
было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он
был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно.
У каждой нации
есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в
солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи
были,
у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
— Они меня пугают, — бросив папиросу в полоскательницу, обратилась Елена к Самгину. — Пришли и говорят:
солдаты ни о чем, кроме земли, не думают, воевать — не хотят, и
у нас
будет революция.
Обиделись еще двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима на двор, где сидели три полицейских
солдата, а на земле,
у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно
быть, пьяный человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого, в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший сказал
солдатам...
Самгин присоединился к толпе рабочих, пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и
у моста кучки
солдат, лошадей. Рабочие остановились, заспорили:
будут стрелять или нет?
— Расчет дайте мне, Клим Иваныч, — разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял
у двери прямо, как
солдат, на нем
был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.
Самгин взял бутылку белого вина, прошел к столику
у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной маской. Он
был в синей куртке и в шлеме пожарного
солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал
у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли, делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал
у швейки от необходимости держаться, как
солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно
быть, подозревая, что ему скучно, она
пела маленьким, мяукающим голосом неслыханные песни...
— Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы
солдата, он — разве злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло — другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере
у Распоповых жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек
был, а умница, добряк.
У него в голове
было свое царство цифр в образах: они по-своему строились
у него там, как
солдаты. Он придумал им какие-то свои знаки или физиономии, по которым они становились в ряды, слагались, множились и делились; все фигуры их рисовались то знакомыми людьми, то походили на разных животных.
Вот, например, на одной картинке представлена драка
солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга, а лица
у них сохраняют такое спокойствие, какого в подобных случаях не может
быть даже
у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм такого изображения.
У многих, особенно
у старух, на шее, на медной цепочке, сверх платья, висят медные же или серебряные кресты или медальоны с изображениями святых. Нечего прибавлять, что все здешние индийцы — католики. В дальних местах, внутри острова,
есть еще малочисленные племена, или, лучше сказать, толпы необращенных дикарей; их называют негритами (negritos). Испанское правительство иногда посылает за ними небольшие отряды
солдат, как на охоту за зверями.
Это
был крестьянин,
у отца которого отняли его дом совершенно незаконно, которой потом
был в
солдатах и там пострадал зa то, что влюбился в любовницу офицера.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке
у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском
солдате, что тот, где-то далеко на границе,
у азиятов, попав к ним в плен и
будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и
было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
— Ее.
У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший
солдат. Он
у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я
у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то
есть что я здесь сторожу.
Вечером я услышал
у стрелков громкие разговоры. По настроению я догадался, что они немного
выпили. Оказалось, что Дерсу притащил с собой бутылку спирта и угостил им
солдат. Вино разгорячило людей, и они начали ссориться между собой.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А
у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в
солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что
будешь делать? Плодущи, проклятые.
Я не любил тараканов, как вообще всяких незваных гостей; соседи мои показались мне страшно гадки, но делать
было нечего, — не начать же
было жаловаться на тараканов, — и нервы покорились. Впрочем, дня через три все пруссаки перебрались за загородку к
солдату,
у которого
было теплее; иногда только забежит, бывало, один, другой таракан, поводит усами и тотчас назад греться.
В ее комнатке
было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую
солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что
у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Он даже назывался так, что часовой во Владимире посадил его в караульню за его фамилию. Поздно вечером шел он, завернутый в шинель, мимо губернаторского дома, в руке
у него
был ручной телескоп, он остановился и прицелился в какую-то планету; это озадачило
солдата, вероятно считавшего звезды казенной собственностью.
Солдат клялся, что не дает. Мы отвечали, что
у нас
был с собою трут. Инспектор обещал его отнять и обобрать сигары, и Панин удалился, не заметив, что количество фуражек
было вдвое больше количества голов.
— А я почем знаю! — крикнула матушка, прочитав бумагу, — на лбу-то
у тебя не написано, что ты племянник! Может
быть, пачпорт-то
у тебя фальшивый? Может, ты беглый
солдат! Убил кого-нибудь, а пачпорт украл!
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже
был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась
у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный
солдат подошел к дверцам, взял
у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне
у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Это
было мгновение, когда заведомо для всех нас не стало человеческой жизни… Рассказывали впоследствии, будто Стройновский просил не завязывать ему глаз и не связывать рук. И будто ему позволили. И будто он сам скомандовал
солдатам стрелять… А на другом конце города
у знакомых сидела его мать. И когда комок докатился до нее, она упала, точно скошенная…
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В городе с барабанным боем
было объявлено военное положение. В один день наш переулок
был занят отрядом
солдат. Ходили из дома в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру:
у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это
был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
Но
солдат поставлен в лучшие санитарные условия,
у него
есть постель и место, где можно в дурную погоду обсушиться, каторжный же поневоле должен гноить свое платье и обувь, так как, за неимением постели, спит на армяке и на всяких обносках, гниющих и своими испарениями портящих воздух, а обсушиться ему негде; зачастую он и спит в мокрой одежде, так что, пока каторжного не поставят в более человеческие условия, вопрос, насколько одежда и обувь удовлетворяют в количественном отношении,
будет открытым.
Это луковичное растение с сильным чесночным запахом когда-то
у постовых
солдат и ссыльных считалось верным средством от цинги, и по тем сотням пудов, которые ежегодно заготовлялись на зиму военной и тюремной командами, можно судить, как распространена
была здесь эта болезнь.
Когда
солдат поднял воротник, чтобы закурить трубку, Клименко выхватил
у него ружье и убил его наповал, потом как ни в чем не бывало вернулся в Александровский пост, где
был задержан и вскоре повешен.
— А мне это один
солдат говорил, с которым я один раз разговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека; так и сказано
у них: «в полчеловека». Вот уже, стало
быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом
у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.
К весне
солдат купил место
у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей
было, и мужа она боялась. Эта выставка
у всех на виду для нее
была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда на базар набирался народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
— Все-то
у вас
есть, Анисья Трофимовна, — умиленно говорил
солдат. — Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут…
У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех один.
На этот раз
солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он
был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала вода, а к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.
Идти ему одному к
солдату очень уж
было муторно, и он завернул к свату Ковалю, — Ковали давно занимали деньги
у Артема под разный заклад.
Предварительно Петр Елисеич съездил на Самосадку, чтобы там приготовить все, а потом уже начались серьезные сборы. Домнушка как-то выпросилась
у своего
солдата и прибежала в господский дом помогать «собираться». Она горько оплакивала уезжавших на Самосадку, точно провожала их на смерть. Из прежней прислуги
у Мухина оставалась одна Катря, попрежнему «на горничном положении». Тишка поступал «в молодцы» к Груздеву. Таисья, конечно,
была тоже на месте действия и управлялась вместе с Домнушкой.
— Баб наймовать приехал, — объяснял
солдат родителю, — по цалковому поденщину
буду платить, потому никак невозможно — горит пшеница
у Груздева. Надо
будет ему подсобить.
Вы не можете себе представить, с каким затруднением я наполняю эти страницы в виду спящего фельдъегеря в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать
у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два раза, расспросите его об нем. Не знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь сделать. Я не делаю вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане
было возможности никак следить, ибо
солдаты в ужасной строгости и почти не сходят с острова.
—
У всякого
есть свой царь в голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех,
у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый
солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
— Ты того, Петруха… ты не этого… не падай духом. Все, брат, надо переносить.
У нас в полку тоже это случилось.
У нас раз этого ротмистра разжаловали в
солдаты. Разжаловали, пять лет
был в
солдатах, а потом отличился и опять пошел: теперь полицеймейстером служит на Волге; женился на немке и два дома собственные купил. Ты не огорчайся: мало ли что в молодости бывает!
Первое намерение начальника губернии
было, кажется, допечь моего героя неприятными делами. Не больше как через неделю Вихров, сидя
у себя в комнате, увидел, что на двор к ним въехал на ломовом извозчике с кипами бумаг
солдат, в котором он узнал сторожа из канцелярии губернатора.