Неточные совпадения
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не
поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
—
Будь жалостлив,
будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет
совести,
На шее — нет креста!
Да только ты по
совести,
Чтоб
были настоящие —
Потолще, погрозней».
Не
пьют, а также маются,
Уж лучше б
пили, глупые,
Да
совесть такова…
Пришел и сам Ермил Ильич,
Босой, худой, с колодками,
С веревкой на руках,
Пришел, сказал: «
Была пора,
Судил я вас по
совести,
Теперь я сам грешнее вас:
Судите вы меня!»
И в ноги поклонился нам.
Стародум. Поверь мне, всякий найдет в себе довольно сил, чтоб
быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, а там всего
будет легче не делать того, за что б
совесть угрызала.
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не
быть довольну сердцу, когда спокойна
совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
Так, например, известно
было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал себя от нареканий собственной
совести только тем, что, взирая на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы.
— Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в господах выросла. Ничего, батюшка.
Было бы здоровье, да
совесть чиста.
— Да уж вы как ни делайте, он коли лентяй, так всё
будет чрез пень колоду валить. Если
совесть есть,
будет работать, а нет — ничего не сделаешь.
— Петр Дмитрич! — жалостным голосом начал
было опять Левин, но в это время вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет
совести у этих людей, — подумал Левин. — Чесаться, пока мы погибаем!»
Чувство это
было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не поверил, что это
был голос
совести, говоривший ему, что дурно то, что он
был намерен делать. Степан Аркадьич сделал над собой усилие и поборол нашедшую на него робость.
Были в его прошедшем, как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые
совесть должна
была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то
есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее
совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее —
суть вопросы ее
совести, до которой мне не может
быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
— Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей
совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?
Половину следующего дня она
была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, — говорил я ему, — ведь вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» — «Все-таки лучше, Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб
совесть была покойна». Хороша
совесть!
Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны
были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею
совестью?
Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей
совести; но теперь он должен
был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности.
Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба
совести с самолюбием
была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не поднимая глаз...
Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что
был чист на своей
совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
На
совести у него
было не совсем ловко.
Вы не поверите, ваше превосходительство, как мы друг к другу привязаны, то
есть, просто если бы вы сказали, вот, я тут стою, а вы бы сказали: «Ноздрев! скажи по
совести, кто тебе дороже, отец родной или Чичиков?» — скажу: «Чичиков», ей-богу…
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (
совесть в том порукой),
Супружество нам
будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А
будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может
быть, на много дней.
Всю эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу, так что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по
совести, оно помрачение и
есть.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не
было. Говорят: «долг,
совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и
совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Да и
совесть бы щекотала: как, дескать, так вдруг прогнать человека, который до сих пор
был так щедр и довольно деликатен?..
Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то
есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей
совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может
быть, для всего человечества) того потребует.
— Я, милый барин, всегда с вами рада
буду часы разделить, а теперь вот как-то
совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!
Хотел
было я ему, как узнал это все, так, для очистки
совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом то
есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
— А угрызение
совести? Вы отрицаете в нем, стало
быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков?
Да вы уж родом так: собою не велички,
А песни, что́ твой соловей!» —
«Спасибо, кум; зато, по
совести моей,
Поёшь ты лучше райской птички.
В ком
есть и
совесть, и закон,
Тот не укра́дет, не обманет,
В какой бы ну́жде ни
был он;
А вору дай хоть миллион —
Он воровать не перестанет.
Совесть моя
была чиста; я суда не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может
быть, на несколько еще месяцев — устрашала меня.
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской
совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни
был и что бы с тобою ни случилось, каждый день
будем бога молить о спасении грешной твоей души…
Зови меня вандалом:
Я это имя заслужил.
Людьми пустыми дорожил!
Сам бредил целый век обедом или балом!
Об детях забывал! обманывал жену!
Играл! проигрывал! в опеку взят указом!
Танцо́вщицу держал! и не одну:
Трех разом!
Пил мертвую! не спал ночей по девяти!
Всё отвергал: законы!
совесть! веру!
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — сказала она, — тем более что, говоря по
совести, и я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим. Одно слово: будемте приятелями по-прежнему. То
был сон, не правда ли? А кто же сны помнит?
Теперь, когда ее поучения всплывали пред ним, он удивлялся их обилию, однообразию и готов
был думать, что Рита говорила с ним, может
быть, по требованию ее
совести, для того, чтоб намеками предупредить его о своем обмане.
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя
есть хоть капля
совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже — не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно
было образумиться. Меня убивает
совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, — больше всего я.
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том, что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга
будет жертвой. Вся любовь его
была преступление, пятно на
совести.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не
было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей
совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Надо
было бы начать с этого письма: тогда мы оба избавились бы многих упреков
совести впереди; но и теперь не поздно.
Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная
совесть была гораздо строже выговора.
Зато Обломов
был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его
совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадей, мебель, а тот — женщину… и какие издержки повели за собой перемены…
Он забыл только, что вся ее просьба к нему
была — ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его в руководители не только ума и
совести, но даже сердца.
— Что ваша
совесть говорит вам? — начала
пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не
будете болтать…
Татьяна Марковна не совсем
была права, сравнив ее с Мариной. Полина Карповна
была покойного темперамента: она не искала так называемого «падения» и измены своим обязанностям на
совести не имела.
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей
совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча
будет красть его уважение…» «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
— Что же может
быть у тебя на
совести? Доверься мне, и разберем вместе. Не пригожусь ли я тебе на какую-нибудь услугу?
—
Будь уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, — ответил он, вдруг приняв удивительно серьезную мину, — он стар, конечно, но жениться может, по всем законам и обычаям, а она — тут опять-таки дело чужой
совести, то, что уже я тебе повторял, мой друг.