Неточные совпадения
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать
невозможно.
Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга, что
невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остального.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого
было убеждать, не у кого
было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать
невозможно.
Догадка эта подтверждается еще тем, что из рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь
был нещадно бит, без чего, конечно,
невозможно было бы обойтись, если б амурная деятельность его действительно
была направлена к ограждению общественной безопасности.
Опять все побежали к колокольне, и сколько тут
было перебито и перетоплено тел народных — того даже приблизительно сообразить
невозможно.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать
было решительно
невозможно.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как
невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно
было ясно, что вся книга
была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги
был человек совершенно невежественный. И всё это
было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и
было ужасно.
«Не может
быть, чтоб это страшное тело
был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало
невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело
было живой брат.
Он всё это обдумывал сотни раз и
был убежден, что дело развода не только не очень просто, как говорил его шурин, но совершенно
невозможно.
Дело сестричек (это
было филантропическое, религиозно-патриотическое учреждение) пошло
было прекрасно, но с этими господами ничего
невозможно сделать, — прибавила графиня Лидия Ивановна с насмешливою покорностью судьбе.
Это
было так же
невозможно, как прибить женщину, украсть или солгать.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не может, что поправить, починить их отношения
невозможно, потому что
невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
В своем же случае Алексей Александрович видел, что достижение законного, т.е. такого развода, где
была бы только отвергнута виновная жена,
невозможно.
Это
было для него совершенно
невозможно и непонятно.
Сначала Левин думал сдать всё хозяйство, как оно
было, мужикам работникам и приказчику на новых товарищеских условиях, но очень скоро убедился, что это
невозможно, и решился подразделить хозяйство.
«Боже мой, неужели это я сама должна сказать ему? — подумала она. — Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не люблю? Это
будет неправда. Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет, это
невозможно. Я уйду, уйду».
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то
есть то самое, что
было для Алексея Александровича так же
невозможно, как не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
Агафья Михайловна, которой прежде
было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме Левиных, не могло
быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это
невозможно иначе; она
была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна
была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.
— Нет, ничего не
будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно
невозможно. С папа нельзя говорить об этом… Но если бы ты и он…
Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не
будешь другим, а
будешь такой же, каков
был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и
невозможно тебе».
«Кроме формального развода, можно
было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то
есть разъехаться с женой», продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это
невозможно,
невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я не могу
быть несчастлив, но и она и он не должны
быть счастливы».
Кроме того, он смутно чувствовал, что то, что он называл своими убеждениями,
было не только незнание, но что это
был такой склад мысли, при котором
невозможно было знание того, что ему нужно
было.
Было у Алексея Александровича много таких людей, которых он мог позвать к себе обедать, попросить об участии в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения к этим лицам
были заключены в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой
невозможно было выйти.
Даже и расчет, что при таких расходах
невозможно будет прожить весь год без долга, — и этот расчет уже не имел никакого значения.
Место
было занято, и, когда он теперь в воображении ставил на это место кого-нибудь из своих знакомых девушек, он чувствовал, что это
было совершенно
невозможно.
Он считал, что для Анны
было бы лучше прервать сношения с Вронским, но, если они все находят, что это
невозможно, он готов
был даже вновь допустить эти сношения, только бы не срамить детей, не лишаться их и не изменить своего положения.
Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по прежним понятиям Вронского,
было бы позорно и
невозможно. Но теперь, не задумываясь ни на минуту, он отказался от него и, заметив в высших неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.
— Мои обстоятельства трудные, — сказал Хлобуев. — Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и
быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно, по крайней мере, сто тысяч, если не больше. Словом, мне это
невозможно.
Сережа
был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что
невозможно было удержаться от смеха.
—
Есть некоторые оскорбления, Авдотья Романовна, которые, при всей доброй воле, забыть нельзя-с. Во всем
есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад
невозможно.
Впрочем, с Разумихиным
невозможно было и
быть в других отношениях.
Одним словом, необходимо
было помириться; но это
было уже
невозможно.
В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос
был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время,
невозможно.
Может
быть, он бы с удовольствием бросил все и ушел, но в настоящую минуту это
было почти
невозможно; это значило прямо сознаться в справедливости взводимых на него обвинений и в том, что он действительно оклеветал Софью Семеновну.
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела разговор, что
невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о том, где именно находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны
были выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время.
— Хуже могло
быть, если бы мы его не послушались, — сказал Зосимов уже на лестнице. — Раздражать
невозможно…
Нужно
было разбирать враждующие стороны, кричать самому до хрипоты, зная наперед, что к правильному решению все-таки прийти
невозможно.
Невозможно было понять: за кем и зачем идут эти?
— Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять
невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня
был раза два…
невозможно вообразить, на какое дело он способен!
Невозможно было помириться с тем, что царь похож на Диомидова, недопустима
была виноватая улыбка на лице владыки стомиллионного народа. И непонятно
было, чем мог этот молодой, красивенький и мягкий человек вызвать столь потрясающий рев?
Совершенно
невозможно было представить, что такие простые, скромные люди, спокойно уверенные в своей силе, могут пойти за веселыми студентами и какими-то полуумными честолюбцами.
Быстро забормотал Лютов, сначала
невозможно было разобрать, что он говорит, но затем выделились слова...
—
Невозможно допустить, чтоб эта скандальная организация
была разглашена газетами, сделалась материалом обывательской сплетни, чтоб молодежь исключили из гимназии и тому подобное. Что же делать? Вот мой вопрос.
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих вопросов не может
быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит, к счастью,
невозможно. Заметь: к счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает: если жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
Невозможно представить, чтоб миллионы людей пошли за теми, кто, мечтая о всеобщем счастье, хочет разрушить все, что уже
есть, ради того, что едва ли возможно.
О женщинах
невозможно было думать, не вспоминая Лидию, а воспоминание о ней всегда будило ноющую грусть, уколы обиды.
Невозможно было бы представить, что десятки тысяч людей могут молчать так торжественно, а они молчали, и вздохи, шепоты их стирались шлифующим звуком шагов по камням мостовой.
Он только что кончил беседовать с ротмистром Рущиц-Стрыйским, человеком такого богатырского объема, что
невозможно было вообразить коня, верхом на котором мог бы ездить этот огромный, тяжелый человек.
Невозможно было представить, какова она наедине с самою собой, а Самгин
был уверен, что он легко и безошибочно видит каждого знакомого ему человека, каков он сам с собою, без парадных одежд.
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может
быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги.
Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.