Неточные совпадения
Нельзя
было достать баб, чтобы вымыть полы, — все
были на
картошках.
— Единодушность надобна, а
картошка единодушность тогда показывает, когда ее,
картошку, в землю закопают. У нас деревня 63 двора, а богато живет только Евсей Петров Кожин, бездонно брюхо, мужик длинной руки, охватистого ума. Имеются еще трое, ну, они вроде подручных ему, как ундера — полковнику. Он, Евсей, весной знает, что осенью
будет, как жизнь пойдет и какая чему цена. Попросишь его: дай на семена! Он — дает…
— Народ —
картошка, его все
едят: и барин
ест, и заяц
ест.
— Эх вы, вороны! — крикнул Павел, — чего всполохнулись? Посмотрите-ка,
картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали
есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? — сказал Павел.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще
была, самая страшная: в одном ее отделении
картошка и дрова лежали, а другая половина
была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что там помещение
есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
А кто попроще —
ест тушеную
картошку с прогорклым салом, щековину, горло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка — рубец, который здесь зовется «рябчик».
Против ворот [Въезд во двор со стороны Тверской, против Обжорного переулка.] Охотного ряда, от Тверской, тянется узкий Лоскутный переулок, переходящий в Обжорный, который кривулил к Манежу и к Моховой; нижние этажи облезлых домов в нем
были заняты главным образом «дырками». Так назывались харчевни, где подавались: за три копейки — чашка щей из серой капусты, без мяса; за пятак — лапша зелено-серая от «подонья» из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная
картошка.
Это
была, во всяком случае, оригинальная компания: отставной казенный палач, шваль Мыльников и Окся. Как ухищрялся добывать Мыльников пропитание на всех троих, трудно сказать; но пропитание, хотя и довольно скудное, все-таки добывалось. В котелке Окся варила
картошку, а потом являлся ржаной хлеб. Палач Никитушка, когда
был трезвый, почти не разговаривал ни с кем — уставит свои оловянные глаза и молчит.
Поест, выкурит трубку и опять за работу. Мыльников часто приставал к нему с разными пустыми разговорами.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты!
Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан
был, пробовал
картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит — где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
Мужик башкой качает — не
буду, дескать, а немец ка-ак даст ему этой картошкой-то горячей в рыло — так вместе с передними зубами и вгонит её в рот!
Он
был весьма расторопен и все успевал делать, бегал нам за водкой, конечно, тайно от всех, приносил к ужину тушеной
картошки от баб, сидевших на корчагах, около ворот казармы, умел продать старый мундир или сапоги на толкучке, пришить пуговицу и починить штаны.
Когда перед отъездом мы попросили Григория Ивановича купить нам
картошки (а она
была пятиалтынный мера), то он сказал...
— Сама виновата… Сама. Говорила я… А теперь
картошку ешь!
— Нешто мужики — люди? Не люди, а, извините, зверье, шарлатаны. Какая у мужика жизнь? Только
есть да
пить, харчи бы подешевле, да в трактире горло драть без ума; и ни тебе разговоров хороших, ни обращения, ни формальности, а так — невежа! И сам в грязи, и жена в грязи, и дети в грязи, в чем
был, в том и лег,
картошку из щей тащит прямо пальцами, квас
пьет с тараканом, — хоть бы подул!
Мочального цвета жиденькие волосы
были заплетены в две тонкие косички и запрятаны за высокий воротник праздничного казинетового подрясника; такого же цвета усы и какая-то чахлая, точно заморенная бородка, русский нос
картошкой, маленькие серые глаза с крошечным зрачком, тонкая загорелая шея, точно разграфленная глубокими морщинами, круглые очки в медной оправе, берестяная табакерка в кармане, легкое покашливанье и несоразмерно тяжелые шаги благодаря праздничным новым сапогам — все это составляло одно целое.
Четвертым
был темный человек Митрофан Петрович, что-то городское, многоречивое и непонятное; лицо у него и бороду словно мыши изгрызли, и туго, как мешок с
картошкой,
был набит он по самое горло жалобами, обидой и несносной гордыней; и всякому, кто поговорит с ним пять минут, хотелось и от себя потрепать его за бороду и дать коленом в зад.
— Двоих братов под Севастополь угнали, там они и загибли. Старший в бунт ввязался, когда мужики волей смутились; отец — тоже причастный бунту — с
картошкой не соглашался, когда
картошку силком заставляли
есть; его хотели пороть, а он побежал прятаться, провалился под лёд, утонул. Потом
было ещё двое у матери, от другого мужа, Вялова, рыбака, я да брат Сергей…
Обстоятельства ее, как каждый легко себе представит, нисколько от этого не улучшились. Выпадали дни, когда не на что
было купить селедки и куска хлеба для себя и для мальчика; если б не добрые люди, совавшие иногда ломоть или
картошку, мальчик наверное бы зачах и преждевременно умер от истощения. Судьба наконец сжалилась над Анной. Благодаря участию соотечественницы Варвары она поступила прачкой к хозяевам пробочной фабрики, помещавшейся на Черной речке.
Наплакавшись и получив облегчение, он
поел вчерашней скользкой
картошки, потом опять, вернувшись к проклятой загадке, немного поплакал.
— Надоели мне эти голодающие, ну их! И всё обижаются и всё обижаются, — продолжал Иван Иваныч, обсасывая лимонную корку. — Голодные обижаются на сытых. И те, у кого
есть хлеб, обижаются на голодных. Да… С голоду человек шалеет, дуреет, становится дикий. Голод не
картошка. Голодный и грубости говорит, и ворует, и, может, еще что похуже… Понимать надо.
— Да… — забормотал Иван Иваныч некстати. — У купца Бурова тысяч четыреста
есть, а может, и больше. Я ему и говорю: «Отвали-ка, тезка, голодающим тысяч сто или двести. Все равно помирать
будешь, на тот свет с собой не возьмешь». Обиделся. А помирать-то ведь надо. Смерть не
картошка.
Теперь недели две смолить
буду,
картошку под орех разделаю.
Молодчина! Так у него и чин
есть… Гм… Молодчина! Доброты у него только мало… Все у него дураки, все у него холуи… Нешто можно так? Ежели б я
был хорошим человеком, то я так бы не делал… Я этих самых холуев, дураков и жуликов ласкал бы… Самый несчастный народ они, заметьте! Их-то и нужно жалеть… Мало в нем доброты, мало… Гордости нет, запанибрата со всяким, а доброты ни-ни… Не вам понять… Покорнейше благодарю! Век бы целый такую
картошку ел… (Подает кастрюльку.) Благодарю…
Для того чтобы живописать его, нужно
было бы живописать ведь предшествующий шестимесячный пансионский голод и, что для детей, может
быть хуже голода, всю неописуемую скуку того спартанского меню: мучной суп, чечевица, ревень; гороховый суп,
картошка, ревень.
А вот и
картошка никак
поспела! — заглянул он в котелок.
— Ну, вот, детушки, теперь и костерок разложим, пообсушимся да
картошки подварим, дело-то и ладно
будет!
И, когда служивый улегся в клети на мягкой ильинской соломе, развязала она походную его котому́ и, сколько
было в ней порожнего места, столько наложила ему на дорогу и хлеба, и пирогов, и баранины, что от обеда осталось,
картошки в загнетке напекла, туда же сунула, луку зеленого, стручков гороховых первого бранья, даже каленых орехов, хоть служивому и нечем
было их грызть. Наполнив съестным котому, добрая старушка набожно перекрестилась. Все одно, что тайную милостыню на окно бобылке положила.
— Матушка моя, — завопил он, — что ж это такое, на ваших барышень не угодишь. Вчера
была, видите ли,
картошка плохая, нынче масло… Не рябчиками же их кормить прикажете! Ах ты, господи!
— Господи, а утка? Если взять молодую утку, которая только что в первые морозы ледку хватила, да изжарить ее на противне вместе с
картошкой, да чтоб
картошка была мелко нарезана, да подрумянилась бы, да чтоб утиным жиром пропиталась, да чтоб…
— Вот человек — Горелов этот! В чем душа держится, зимою перенес жесточайшую цингу; язва желудка у него, катар. Нужно
было молоко
пить, а он питался похлебкою из мерзлой
картошки. Отправили его в Крым на поправку, он и тут сейчас же запрягся в работу. Если бы ты знала, — какой работник чудесный, какой организатор!..
Поели постного борща и мерзлой, противно-сладкой вареной
картошки без масла, потом стали
пить чай, — отвар головок шиповника;
пили без сахару. После несытной еды и тяжелой работы хотелось сладкого. Каждый старался показать, что
пьет с удовольствием, но в теле
было глухое раздражение и тоска.
Катя решительно отказалась от кофе, — потому что она
была голодна, потому что ей очень хотелось всего этого вкусного после мерзлой
картошки и чаю из шиповника. Дмитрий сидел с Майей, сестрой Аси, они с увлечением говорили о несравненной красоте православного богослужения. Майя смотрела медленными, задумчивыми глазами Магдалины, под взглядом которых так хорошо говорится.
— Как
есть, — повторил он. — А картошка-то, малый, у тебя, поди, готова? Вот барыню-то угостил бы!..
У новгородской посадницы сидит важная боярыня Мамелфа Дмитриевна, потом приходит молодец Василько; говорят о том, что на вече выбрали нового воеводу…
Картошка какая вкусная!
Поспею еще в кухню?
Приходит посадник. Василько проговаривается, что затеял с товарищами этою ночью вылазку из осажденного Новгорода. Посадник в негодовании выясняет ему всю преступность их затеи в такое время, когда важен всякий лишний человек… Я прикидывал глазом, — много ли остается чтения? Много. Эх, не
поспею в кухню. Акулина поставит
картошку в духовку, — тогда уж не даст. А за обедом совсем уж другой вкус у
картошки.
Воротился из гимназии, пошел домой двором, через кухню. Акулина жарила
картошку. Очень вкусная бывает
картошка, когда только что поджарена, Я стал
есть со сковороды. Окна кухни выходили в сад, — вдруг слышу, папа с террасы кричит...
— Ей-богу же, хорошо! Сукин вы сын этакий!
Картошка моя жареная! — Он щурился, и смеялся, и потрясал руками, и обнимал меня. — Вот что, голубчик. В пользу нашего черниговского землячества скоро выходит сборник, — дайте туда вот эти ваши стихи… Добре, ей же богу, добре! Мне кажется, вы
будете писать. Главное, что хорошо, — вы искренни. Чувствуется, — вы пишете то, что вправду переживаете.
Года через два, в начале сентября, мне снова пришлось
быть в этих местах. Я ехал в телеге с одним дернопольским парнем, Николаем. Небо
было в тучах, на полях рыли
картошку, заросшие полынью межи тянулись через бурые, голые жнивья. На Беревской горе мы нагнали высокого, худого и лохматого старика. Он медленно шел по дороге, опираясь на длинную палку-посох. Заслышав телегу, старик посторонился и обратил к нам худое, продолговатое лицо.
— Если пожелаете кофе, я поставила в духовку. Нарочно затопила плиту с шести часов, чтобы тепленький
выпили.
Картошку тоже сварила, бабушка… Захотите кушать — не ждите меня! Хлеб на столе под тарелкой. До свиданья, бабушка! Господь с вами!
«Да ты не шпион ли?» Один дядя бородатый печет
картошку, мрачно говорит из-за костра: «А вы бы, землячки, пулю ему в брюхо, —
было бы вернее».
Вся физиономия гостя
была круглая, нос
картошкой, пухлые чувственные губы и крошечные серые глазки с веселым, задорным и в одно и то же время глуповатым, но хитрым выражением.
Кто это? Кого привез Аким? — Аким рассказал, что малый болен, отощал, не
ел два дня. Малого посадили у избы, до старосты. Подошла одна баба, принесла
картошек, другая пирожка, третья молока. — Ах, сердечный, отощал! Как не пожалеть? Свое детище. И тот самый малый, мимо которого, несмотря на его жалкий вид, проходили, не пожалев его, десятки людей, стал всем жалок, всем дорог, потому что один пожалел его.
— Вот, покушайте, барин, — сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных
картошек. — В обеде похлебка
была. А
картошки важнеющие!
— Одно скажу, — говорила женщина, стараясь снять с
картошки прилипший к ней длинный волос и изредка равнодушно целуя Павла в щеку маслянистыми губами, — одно скажу: кислого пива
пить я не стану. Давай, кому хочешь, а я не стану. Стерва я, это верно, а кислого пива лакать не стану. И всем скажу открыто, хоть под барабаном: не стану!
Бедность всех трех семей, живущих тут, такая же полная, как и в первых дворах. Ржи ни у кого нет. У кого пшенца пуда два, у кого
картошек недели на две. Хлеб, испеченный с лебедой из ржи, выданной на семена, у всех
есть еще, но хватит не надолго.