Неточные совпадения
Ну, мы не долго думали,
Шесть тысяч
душ, всей вотчиной
Кричим: — Ермилу Гирина!
Такой был крик, что за
душуХватил — чуть не упала я,
Так под ножом
кричат!
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю
душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! —
кричал он. — Тут есть другой закон!
— Вот я тебя палашом! —
кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин. — Не видишь, леший дери твою
душу: казенный экипаж! — И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! —
кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми
душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
Обнаруживала ли ими болеющая
душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы
крикнул живым, пробуждающим голосом, —
крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя
душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием,
закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
— Костя! —
кричал он. — Ведь надо иметь хорошую
душу, чтоб отказаться от больших денег?
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти
закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на
душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
— Господи, да — что же это? — истерически
крикнула баба, ощупывая его руками, точно слепая. Мужик взмахнул рукою, открыл рот и замотал головою, как будто его
душили.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей
души, это — редко. Не выношу людей, которые
кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», —
кричат они.
— Отлично! —
закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся
душа только в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит на сцену в бинокль…
— Неправда! — бесстыдно
кричал урод. — Костя Макаров и я — мы оба для
души, как черт и ангел! А есть еще третий…
—
Душу, —
кричал он. — Шесть гривен? Врешь!
У Зерщикова я
крикнул на всю залу, в совершенном исступлении: «Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь, что и тут было нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили — «ну так знайте же все, что вы угадали, я — не только вор, но я — и доносчик!» Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до анализа;
крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не знал, что так
крикну: само крикнулось — уж черта такая в
душе была.
Подходим ближе — люди протягивают к нам руки, умоляя — купить рыбы. Велено держать вплоть к лодкам. «Брандспойты!» —
закричал вахтенный, и рыбакам задан был обильный
душ, к несказанному удовольствию наших матросов, и рыбаков тоже, потому что и они засмеялись вместе с нами.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее
душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! —
закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
— Ах, раздуй тебя горой… Миколя!.. —
кричал Лепешкин, издали завидя Веревкина. — Ты как попал к нам? Да и Сергей Александрыч… Ох-хо-хо!.. Горе
душам нашим…
— Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! —
закричал Веревкин, когда в дверях столовой показалась высокая полная женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого цвета платье. — Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь
душат друг друга такой ученостью, что у меня чуть очи изо лба не повылезли…
Я и
закричал как дурак: «Кошелек!» Прости дурачеству — это только вздор, а на
душе у меня… тоже прилично…
Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова, увидит, как любил ее Митя, пожалеет Митю!» Много картинности, романического исступления, дикого карамазовского безудержу и чувствительности — ну и еще чего-то другого, господа присяжные, чего-то, что
кричит в
душе, стучит в уме неустанно и отравляет его сердце до смерти; это что-то — это совесть, господа присяжные, это суд ее, это страшные ее угрызения!
Правда и то, что и пролитая кровь уже
закричала в эту минуту об отмщении, ибо он, погубивший
душу свою и всю земную судьбу свою, он невольно должен был почувствовать и спросить себя в то мгновение: «Что значит он и что может он значить теперь для нее, для этого любимого им больше
души своей существа, в сравнении с этим «прежним» и «бесспорным», покаявшимся и воротившимся к этой когда-то погубленной им женщине с новой любовью, с предложениями честными, с обетом возрожденной и уже счастливой жизни.
— Не напрасно, господа, не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив
душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом. — Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам
души (смело это
кричу!) — нет! этому вам нельзя не верить… права даже не имеете… но —
— Молчи, злая
душа, — яростно
крикнула ему Грушенька, — никогда ты мне таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать.
Видя это, противники старцев
кричали, вместе с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедование своей
души старцу послушником его или светским производится совсем не как таинство.
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и
кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от
души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
— Напой его чаем, баловница, —
закричал ей вслед Овсяников… — Не глупый малый, — продолжал он, — и
душа добрая, только я боюсь за него… А впрочем, извините, что так долго вас пустяками занимал.
— Деньги я тебе заплачу, я тебе заплачу сполна, до последней копейки, —
кричал Чертопханов, — а только я
задушу тебя, как последнего цыпленка, если ты сейчас не скажешь мне…
Обалдуй бросился ему на шею и начал
душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший,
закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
— Это его, его, — забормотал испуганно Дерсу, и я понял, что он говорит про
души заблудившихся и умерших. Затем он вскочил на ноги и что-то по-своему стал сердито
кричать в тайгу. Я спросил его, что это значит.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я
кричу и шалю сколько
душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
— Отец, молись! молись! —
закричал он отчаянно, — молись о погибшей
душе! — и грянулся на землю.
— Прощайте, братцы! —
кричал в ответ кузнец. — Даст Бог, увидимся на том свете; а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной
душе. Свечей к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг
закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «
душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него,
кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́
душа!
Пелагея Егоровна приходит в ужас и в каком-то бессознательном порыве
кричит, схватывая дочь за руки: «Моя дочь, не отдам! батюшка, Гордей Карпыч, не шути над материнским сердцем! перестань… истомил всю
душу».
— Княгиня! За такую княгиню я бы
душу продал! —
закричал какой-то канцелярист. — «Ценою жизни ночь мою!..»
— Милостивый государь! —
закричал он громовым голосом Птицыну, — если вы действительно решились пожертвовать молокососу и атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным у государя своего, то нога моя, с сего же часу, перестанет быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это — винт! Потому что он винтом сверлит мою
душу, и безо всякого уважения… винтом!
— Это винт! —
кричал генерал. — Он сверлит мою
душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
— И будет каяться! —
закричал Рогожин, — будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь,
душа ты моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
Видит, что он ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, — те-то смеются, — и стала
кричать: «Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!» Что и означает: «Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!» И вот за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше этакого мизера с человеческою
душой вообразить невозможно.
— Будешь меня благодарить, Ермолай Семеныч! —
кричал он. — А твоя красная бумага на помин моей
души пойдет… У волка в зубе — Егорий дал.
— Эй ты, святая
душа на костылях! —
кричал снизу Вася, окруженный целою толпой пристанских ребятишек.
Сейчас надобно отправлять почту, она и сегодня действует, хоть птица гнезда не вьет, [По народному поверью — 25 марта (благовещенье) «Птица гнезда не вьет».] а настает надобность хватить еще словечко, тебе, добрый друг Таврило Степанович, — жена
кричит с лестницы, что завтра чествуют твоего патрона и чтоб я непременно хоть невидимкой со всем теперешним нашим обществом явился к имениннику, который, верно, задает пир на дворянской улице. — От
души обнимаю тебя и желаю тебе того, что ты сам себе желаешь.
«Неужели я трус и тряпка?! — внутренне
кричал Лихонин и заламывал пальцы. — Чего я боюсь, перед кем стесняюсь? Не гордился ли я всегда тем, что я один хозяин своей жизни? Предположим даже, что мне пришла в голову фантазия, блажь сделать психологический опыт над человеческой
душой, опыт редкий, на девяносто девять шансов неудачный. Неужели я должен отдавать кому-нибудь в этом отчет или бояться чьего-либо мнения? Лихонин! Погляди на человечество сверху вниз!»
— Потому что, если бы он не чувствовал против вас силы, он бы бесновался,
кричал, как он обыкновенно делает всегда с людьми, против которых он ничего не может сделать, но с вами он был тих и спокоен: значит, вы у него в лапках — и он вас
задушит, когда только ему вздумается.
— Послушай,
душа моя, — прервал я его в сильном волнении, — ради бога, не
кричи и объясняйся точно и ясно. Ей-богу, пойму тебя. Пойми, до какой степени это важное дело и какие последствия…
–"Сыну моему Семену — село Вырыпаево с деревнями, всего триста пятьдесят пять
душ; второе, сыну моему Дмитрию — село Последово с деревнями, да из вырыпаевской вотчины деревни Манухину, Веслицыну и Горелки, всего девятьсот шестьдесят одну
душу…" — Марья Петровна остановилась и взглянула на Митеньку: ей очень хотелось, чтоб он хоть ручку у ней поцеловал, но тот даже не моргнул глазом. — Да что ж ты молчишь-то! что ты, деревянный, что ли! — почти
крикнула она на него.
— Да здравствуют рабочие люди всех стран! —
крикнул Павел. И, все увеличиваясь в силе и в радости, ему ответило тысячеустое эхо потрясающим
душу звуком.
— Не позволю! Молчите! —
закричал он пронзительным, страдальческим голосом. — Зачем смеяться? Капитан Осадчий, вам вовсе не смешно, а вам больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что вы чувствуете в
душе!