Неточные совпадения
Алексей Александрович
думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и
семье и мысли
о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
И на охоте, в то время когда он, казалось, ни
о чем не
думал, нет-нет, и опять ему вспоминался старик со своею
семьей, и впечатление это как будто требовало к себе не только внимания, но и разрешения чего-то с ним связанного.
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В
семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти».
Подумав с минуту
о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет.
Затем он
подумал, что Варвара довольно широко, но не очень удачно тратила деньги на украшение своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные
семь слонов из кости, из черного дерева, один — из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками, взял в руки маленького топазового слона и вспомнил
о семерке авторов сборника «Вехи».
От этого предположения она терялась: вторая любовь — чрез
семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется
о ней, не вызвав изумления, может быть… презрения! Она и
подумать не смеет, не имеет права!
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить
о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать
о том, как ужасно
думать, что женщина эта и вся
семья ее страдали только потому, что никто не напомнил
о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат
думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял:
семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них,
думал о тех ясных и целомудренных
семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила
о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты
думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В
семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Тем не менее, так как я был дворянский сын, и притом мне минуло уже
семь лет, то волей-неволей приходилось
подумать о моем ученье.
— Ничего, платье как платье. Но подвенечное платье особенное. Да и вообще мало ли что нужно. И белье, и еще три-четыре платьица, да и тебе не мешает
о собственной обстановке
подумать. Все жил холостой, а теперь
семьей обзаводишься. Так и рассчитывать надо…
Повторяю: так долгое время
думал я, вслед за общепризнанным мнением
о привилегиях детского возраста. Но чем больше я углублялся в детский вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей
семьи, тем больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.
У него было много почитателей священников, которые его плохо понимали и
думали, что речь идет
о реформе
семьи.
Не
думала о переселении в орду только такая беспомощная голь, как
семья Окулка, перебивавшаяся кое-как в покосившейся избушке на краю Туляцкого конца.
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто
думала о том, что вот есть же богатые
семьи, где робят одни мужики, а бабы остаются только для разной домашности.
— Никогда, мадам! — высокомерно уронила Эльза.Мы все здесь живем своей дружной
семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда, на Ямской улице бывают разные скандалы, и драки, и недоразумения. Но это там… в этих… в рублевых заведениях. Русские девушки много пьют и всегда имеют одного любовника. И они совсем не
думают о своем будущем.
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и ушла в свою комнату и стала вспоминать, как в ее
семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего ребенка, равнодушие мужа к этой потере и возненавидела мужа так, что
подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
Наталья Ивановна не выходила из дома, чтобы не видать ни виселиц, ни народа, и одного желала: чтобы поскорее кончилось то, что должно быть. Она
думала только
о себе, а не
о приговоренных и их
семьях.
Много лежит на нем обязанностей: прежде всего нужно, конечно, определить крайний minimum, чтобы прокормить себя и
семью; потом —
подумать об уплате денежных сборов и отыскать средства для выполнений этой обузы; наконец, ежели окажутся лишки, то помечтать и
о так называемой"полной чаше".
Он с горечью
думал о тех счастливых
семьях, где много родных и родственные связи упрочились крепко.
Пишет: „Дабы ожидающее
семью твою при несчастии излишне тебя не смущало у алтаря предстоящего, купи себе хибару и возрасти тыкву; тогда спокойнее можешь
о строении дела Божия
думать“.
Среди этих всеобщих и трудных занятий вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное лицо, — лицо, которого никто не ждал, ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо,
о котором никто не
думал, которое было вовсе не нужно в патриархальной
семье общинных глав, которое свалилось, как с неба, а в самом деле приехало в прекрасном английском дормезе.
— А я
о себе никогда не забочусь, Татьяна Власьевна, много ли мне нужно? А вот когда дело коснется
о благопопечении над своими духовными чадами — я тогда неутомим, я… Теперь взять хотя ваше дело. Я часто
думаю о вашей
семье и сердечно сокрушаюсь вашими невзгодами. Теперь вот вас беспокоит душевное состояние вашего сына, который подпал под влияние некоторых несоответствующих людей и, между прочим, под влияние Алены Евстратьевны.
С той поры, как она впервые себя сознала, до тех пор, как сказала пред смертью: «Приими дух мой», она никогда не
думала о себе и жила для других, а преимущественно, разумеется, для своей
семьи.
Ольга. Отец приучил нас вставать в
семь часов. Теперь Ирина просыпается в
семь и, по крайней мере, до девяти лежит и
о чем-то
думает. А лицо серьезное! (Смеется.)
Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», — то почему я
думаю о всем большом: книгах, например, и
о должности капитана,
семье, ребятишках,
о том, как надо басом говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, — что более всех других заставил меня
думать оборвыш лет
семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» — то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?
Давыд весьма редко и неохотно говорил со мною
о Раисе, об ее
семье, особенно с тех пор, как начал поджидать возвращения своего отца. Он только и
думал, что
о нем — и как мы потом жить будем. Он живо его помнил и с особенным удовольствием описывал мне его.
Впервые слышал я эти мысли в такой резкой форме, хотя и раньше сталкивался с ними, — они более живучи и шире распространены, чем принято
думать. Лет через
семь, читая
о Ницше, я очень ярко вспомнил философию казанского городового. Скажу кстати: редко встречались мне в книгах мысли, которых я не слышал раньше в жизни.
Он поторопился выпить свой чай и ушёл, заявив, что ему нужно разобрать привезённые книги. Но в комнате у него, несмотря на открытые двери, стоял запах керосина. Он поморщился и, взяв книгу, ушёл в парк. Там, в тесно сплочённой
семье старых деревьев, утомлённых бурями и грозами, царила меланхолическая тишина, обессиливающая ум, и он шёл, не открывая книги, вдоль по главной аллее, ни
о чём не
думая, ничего не желая.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне народ: и мужчины и женщины. Я вот без Ивана Петровича…
Семь годков он в те поры не сходил из Питера… Почти что бобылкой экие годы жила, так и то: лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да упаришься, — ляжешь, живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы
о худом
думать.
Он это уже успел заметить;
думал он
о семи бесах, сидевших в жене его, по собственному свидетельству ее родителя, и
о клюке, приготовленной для изгнания их…
Дальше я не могла
думать. Мне казалось ужасным это насилие над моей судьбой, моей волей… Жить в чужой
семье, учиться хорошим манерам и получить воспитание у чужих людей, чтобы стать в конце-концов женой ненавистного Доурова, —
о, это было уже слишком! Уж слишком несправедливо, слишком безжалостно обходилась со мной судьба…
Со страстным нетерпеньем ожидает Дуня племянника Варвары Петровны — Денисова. Ждали его в
семье Луповицких, как родственника; любопытно было узнать от него про араратских «веденцов». В Денисове Дуня надеялась увидеть небесного посланника. «Приближается к печальной нашей юдоли избранный человек, — так она
думает. — Принесет он благие вести, возвестит глаголы мудрости, расскажет
о царстве блаженных на Арарате».
Я полагаю, что я ему в то время разонравилась за мою простоту, которую он счел за бессодержательность, — я имею основание так
думать, потому что он не упускал случая отзываться с иронией, а иногда и прямо с презрением
о женщинах такого простого образа мыслей, каков был мой, и таких скромных намерений, каковы были мои, возникшие в
семье простой и честной, дружной, любящей, но в самом деле, может быть, чересчур неинтересной.
Я во всю жизнь мою не переставал грустить
о том, что детство мое не было обставлено иначе, — и
думаю, что безудержная погоня за семейным счастием, которой я впоследствии часто предавался с таким безрассудным азартом, имела первою своею причиною сожаление
о том, что мать моя не была счастливее, — что в
семье моей не было того, что зовут «совет и любовь». Я не знал, что слово «увлечение» есть имя какого-то нашего врага.
— Голубушка, Вера, и женатые отказывались от мест, — сказал я. — Читали вы в газетах
о саратовской истории? Все врачи, как один человек, отказались. А нужно знать, какие это горькие бедняки были, многие с
семьями, —
подумать жутко!
Она
думала найти в его новой
семье утеху своей старости, так как окружавшие ее чады и домочадцы, за исключением ее внучатых племянников Кости и Маши, не могли составлять истинного объекта ее любви, а сердце Глафиры Петровны было любвеобильно, но любовь, его наполнявшая, не нашла себе исхода в замужестве, в которое она вступила по воле родителей, не справившихся даже
о ее желании и нежелании, но руководившихся правилом седой старины: «стерпится-слюбится».
После первых же свиданий с баронессой, Пашков с ужасом понял, что он, как мальчишка, влюбился в красавицу, забыв свои лета и свою
семью. Его бедная жена! Она не могла понять, что делалось с ее мужем. Он целыми часами сидел неподвижно в одной комнате с ней, молчал и
думал без конца
о другой. Бросить все, уехать куда-нибудь подальше — было свыше его сил. Он был уже крепко запутан в сетях этой женщины.
Они подошли к находившемуся недалеко от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решеткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки.
О чем он
думал?
О постигшей ли его неудаче,
о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей
семье, жене и детях?
Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не
думать о себе и своей
семье.