Неточные совпадения
«Да, да, вот женщина!»
думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал,
о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь
прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Он
думал о благополучии дружеской жизни,
о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально:
прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать
о каких-нибудь приятных предметах.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже
о том, чтобы считать себя
прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не
думать об этом. Так он и сделал.
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель
прекрасного пола и должен был очень много
думать о том, что теперь
о нем скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным языком.
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в
прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго
думал я
о бедной Дуне…
Наконец Марья Маревна сделала решительный шаг. Мальчикам приближалось уж одиннадцать лет, и все, что захолустье могло ей дать в смысле обучения, было уже исчерпано. Приходилось серьезно
думать о продолжении воспитания, и, натурально, взоры ее прежде всего обратились к Москве. Неизвестно, сама ли она догадалась или надоумил ее отец, только в одно
прекрасное утро, одевши близнецов в новенькие курточки, она забрала их с собой и ранним утром отправилась в Отраду.
Вы
думаете, чтобы я могла усумниться, не получая долго известия; никогда не сомневалась в вас, узнав вашу
прекрасную душу, но я несколько беспокоилась
о здоровье вашем и теперь боюсь, чтобы это движение и сырость петербургского климата не имели бы влияния на ваше здоровье.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся
о своей популярности, на самом деле был истинно
прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки
думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.»
— Я не говорю
о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть
прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я
думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
Он всегда говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам
думал, гвардейской золотой молодежи. Он был
о себе высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин,
прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда говорил, делал усталые, небрежные жесты.
Я
думаю часто
о нежных, чистых, изящных женщинах, об их светлых и прелестных улыбках,
думаю о молодых, целомудренных матерях,
о любовницах, идущих ради любви на смерть,
о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся.
— А если
думали, так
о чем же вам и беспокоиться? — возразил Петр Михайлыч. — Позвольте мне, для первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня
прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
Но толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед глазами, скоро разогнали это чувство; и я уже
думал о том, как теперь духовник, верно,
думает, что такой
прекрасной души молодого человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и не встретит, что даже и не бывает подобных.
И когда Елена, глядя на него сверху вниз,
подумала о бесконечной доброте и душевной детской чистоте этого смешноватого человека,
о долгих годах каторги, перенесенной им;
о его стальной непоколебимости в деле,
о его безграничной вере в близость освобождения,
о его громадном влиянии на молодежь — она почувствовала в этой комичности что-то бесконечно ценное, умиляющее и
прекрасное.
Среди этих всеобщих и трудных занятий вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное лицо, — лицо, которого никто не ждал, ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо,
о котором никто не
думал, которое было вовсе не нужно в патриархальной семье общинных глав, которое свалилось, как с неба, а в самом деле приехало в
прекрасном английском дормезе.
— Да-с, а теперь я напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в такой конурке,
думал о далекой родине,
о своих надеждах и прочее и прочее. Молодому человеку частенько нечем платить за квартиру, и он по ночам пишет, пишет, пишет.
Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда и догоняется слава… Поэма в стихах? трагедия? роман?
Казнит злодея провиденье!
Невинная погибла — жаль!
Но здесь ждала ее печаль,
А в небесах спасенье!
Ах, я ее видал — ее глаза
Всю чистоту души изображали ясно.
Кто б
думать мог, что этот цвет
прекрасныйСомнет минутная гроза.
Что ты замолк, несчастный?
Рви волосы — терзайся — и кричи —
Ужасно! —
о, ужасно!
После уж от Васи я узнал все. «Адамовой головой» кто-то со злости назвал Анну Николаевну,
о чем до этого случая никто не знал. Действительно, бледная, с большими темными, очень глубоко сидящими добрыми глазами и с совершенно вдавленным носом, она была похожа издали на череп. Судя по лицу, можно было
думать, что это результат известной болезни, но ее
прекрасный голос сразу опровергал это подозрение.
Был молодой месяц, маленький мороз, еще
прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслажждался, почти совсем не
думая о том, чтò меня ожидает, или именно потому особенно наслаждался, что знал, чтò меня ожидает, и прощался с радостями жизни.
Тузенбах(не слушая). У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется такой
прекрасной!
О чем вы
думаете?
Длинные, нестерпимо жаркие, скучные дни,
прекрасные томительные вечера, душные ночи, и вся эта жизнь, когда от утра до вечера не знаешь, на что употребить ненужное время, и навязчивые мысли
о том, что она самая красивая и молодая женщина в городе, и что молодость ее проходит даром, и сам Лаевский, честный, идейный, но однообразный, вечно шаркающий туфлями, грызущий ногти и наскучающий своими капризами, — сделали то, что ею мало-помалу овладели желания и она как сумасшедшая день и ночь
думала об одном и том же.
Лиза была высокая, тонкая, длинная. Длинное было в ней всё: и лицо, и нос не вперед, но вдоль по лицу, и пальцы, и ступни. Цвет лица у ней был очень нежный, белый, желтоватый, с нежным румянцем, волосы длинные, русые, мягкие и вьющиеся, и
прекрасные, ясные, кроткие, доверчивые глаза. Эти глаза особенно поразили Евгения. И когда он
думал о Лизе, он видел всегда перед собой эти ясные, кроткие, доверчивые глаза.
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности художника, не позволяющие ему быть только художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему
думать при исполнении исключительно только
о красоте; в-третьих, накоиец, идея художественного создания является у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать
прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
Эта группа сражающихся воинов располагается и движется, как будто бы воспламененная духом Марса; но через минуту она рассыпалась, движения перестали быть прекрасны, лучшие люди лежат ранены или убиты; эти воины не tableau vivant, они
думают о битве, а не
о том, чтоб их битва имела
прекрасный вид.
Однако как радость и счастие делают человека
прекрасным! как кипит сердце любовью! Кажется, хочешь излить все свое сердце в другое сердце, хочешь, чтоб все было весело, все смеялось. И как заразительна эта радость! Вчера в ее словах было столько неги, столько доброты ко мне в сердце… Как она ухаживала за мной, как ласкалась ко мне, как ободряла и нежила мое сердце!
О, сколько кокетства от счастия! А я… Я принимал все за чистую монету; я
думал, что она…
О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория,
подумать только! С цейсовским микроскопом,
прекрасным запасом красок.
— Ну,
думала, — продолжала Катерина Архиповна: — приехала в Москву, наняла почище квартиру,
думала, дело делом, а может быть, бог приведет и дочерей устроить. Вот тебе теперь и чистота. Одними окурками насорит все комнаты. Вот в зале здесь с своим
прекрасным гардеробом расположится, — принимай посторонних людей.
Подумали ли вы хоть
о гардеробе-то своем? Ведь здесь столица, а не деревня; в засаленном фраке — на вас все пальцем будут показывать.
И Саша не спал внизу, — слышно было, как он кашлял. Это странный, наивный человек,
думала Надя, и в его мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько
прекрасного, что едва она только вот
подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодком, залило чувством радости, восторга.
Я повернул себя от них на другую дорогу, хотел их научить — да ба! и вот как с ними поладил: все их слушаю, да сам про себя
думаю о другом; всех их хвалю во всю мочь; все они у меня люди умные, ученые,
прекрасные поэты, философы, музыканты, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы; и они стали мною довольны; и я сам про себя смеюсь над ними от души.
Я знал, что я ни
о чем не смею
думать и что мне нет, да и не нужно поправки; но тем не менее я вспомнил теперь, что я здесь не крепок, что я тут чужой, что эти
прекрасные, достойные девушки непременно найдут себе достойных мужей, и наш теперешний милый кружок разлетится, и я останусь один… один…
Женя
думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввел ее в область вечного и
прекрасного, в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной
о Боге,
о вечной жизни,
о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: «Да, люди бессмертны», «Да, нас ожидает вечная жизнь». А она слушала, верила и не требовала доказательств.
Полозов замолчал; притом ему хотелось одному
думать о Лизе, которая казалась ему необыкновенно чистым,
прекрасным созданием. Он разделся и лег в мягкую и чистую постель, приготовленную для него.
Сладко отдыхало утомленное тело, и все оно
думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом, — и никто не вспомнил об Иуде.
— Дяденька, — говорит, — если я умру, не оставьте моих сирот и будьте им второй отец! Папенька далеко. Митя
прекрасный, умный и благородный человек. Но он мало
о детях будет
думать.
И она рассказала им чудную историю
о том, как она
думала всю жизнь и наконец изобрела новый, необыкновенный способ путешествия на утках; как у нее были свои собственные утки, которые носили ее, куда ей было угодно; как она побывала на
прекрасном юге, где так хорошо, где такие
прекрасные теплые болота и так много мошек и всяких других съедобных насекомых.
Ее мать умерла не старая. Она была прекрасна, как богиня древнего мира. Медленны и величавы были все ее движения. Ее лицо было, как бы обвеяно грустными мечтами
о чем-то навеки утраченном или
о чем-то желанном и недостижимом. Уже на нем давно, предвещательница смерти, ложилась темная бледность. Казалось, что великая усталость клонила к успокоению это
прекрасное тело. Белые волосы между черными все заметнее становились на ее голове, и странно было Елене
думать, что ее мать скоро будет старухой…
И когда я
думаю о Сашиной душе, она мне представляется чем-то вроде большой
прекрасной бабочки, — такой трепетной, робкой и нежной, что малейшее грубое прикосновение сомнет и оскорбит красоту ее крыльев.
Рассуждая психологически, конечно, нельзя не уважить
прекрасных свойств души Костина и Городкова; но для [общественного дела], смеем
думать, от них так же мало могло быть толку, как и от других юношей,
о которых рассказывает г. Плещеев в других повестях.
Но как бы восхищенный и в энтузиазме покоится он в уединении, никуда не склоняясь и даже не обращаясь вокруг себя, стоя твердо и как бы сделавширь неподвижностью (στάσις); и
о прекрасном не
думает он, находясь уже выше
прекрасного, выше хора добродетелей, подобный человеку, который проник в самое внутреннее святилище и оставил позади себя в храме изображения богов, и, лишь выходя из святилища, впервые встречает их, после внутреннего созерцания и обращения с тем, что не есть ни образ, ни вид, но сама божественная сущность; образы же, следовательно, были бы предметами созерцания второго порядка.
Любочка замечталась тоже. Глядя на свои беленькие, как у барышни, нежные ручки,
думала девушка
о том, что ждет ее впереди… Ужели же все та же трудовая жизнь бедной сельской школьной учительницы, а в лучшем случае городской? Ужели не явится
прекрасный принц, как в сказке, и не освободит ее, Любочку, всеми признанную красавицу, из этой тюрьмы труда и беспросветной рабочей доли? Не освободит, не возьмет замуж, не станет лелеять и холить, и заботиться
о ней всю жизнь…
Потом, господа, ночью я видел, как она подходила к моей постели и долго глядела мне в лицо. Она ненавидела страстно и уж не могла жить без меня. Созерцание моей ненавистной рожи стало для нее необходимостью. А то, помню, был прелестный летний вечер… Пахло сеном, была тишина и прочее. Светила луна. Я ходил по аллее и
думал о вишневом варенье. Вдруг подходит ко мне бледная,
прекрасная Зиночка, хватает меня за руку и, задыхаясь, начинает объясняться...
Монах остановился и,
о чем-то
думая, начал смотреть на нее…Солнце уже успело зайти. Взошла луна и бросала свои холодные лучи на
прекрасное лицо Марии. Недаром поэты, воспевая женщин, упоминают
о луне! При луне женщина во сто крат
прекраснее.
Прекрасные черные волосы Марии, благодаря быстрой походке, рассыпались по плечам и по глубоко дышавшей, вздымавшейся груди…Поддерживая на шее косынку, она обнажила руки до локтей…
«Не крушится ли она по таком дорогом,
прекрасном женихе? не тоскует ли
о палатах великокняжеских,
о венце светлом?» —
думала Селинова.
Двадцативосьмилетняя красавица, высокая ростом, стройная, прекрасно сложенная, с чудными голубыми глазами с поволокой, с
прекрасными белокурыми волосами и ослепительно белым цветом лица, чрезвычайно веселая и живая, не способная, казалось,
думать о чем-то серьезном — такова была в то время цесаревна Елизавета Петровна.
Он часто
думал о ней, слушал речи
о ней с особенным удовольствием, целовал чаще Андрюшу, когда этот рассказывал, что его целовала Анастасия, и нередко видал во сне какую-то
прекрасную женщину, которую называл ее именем.
— Моей!.. Боже мой!.. в каком она теперь состоянии?.. Я положил это
прекрасное творение на смертный одр, сколотил ей усердно, своими руками, гроб, и я же, безумный, могу говорить об утешении, могу надеяться, как человек правдивый, благородный, достойный чести, достойный любви ее! Чем мог я купить эту надежду? Разве злодейским обманом! Не новым ли дополнить хочу
прекрасное начало? Она умирает, а я, злодей, могу
думать о счастье!.. Завтра, сказал ты, Фриц…
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете
Кто
думает и
о тебе!
Что и она, рукой
прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день — два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
Что значит пятьдесят шестой год! Три года тому назад никто не
думал о Лабазовых, и ежели вспоминал
о них, то с тем безотчетным чувством страха, с которым говорят
о новоумерших; теперь же как живо вспоминались все прежние отношения, все
прекрасные качества, и каждая из дам уже придумывала план, как бы получить монополию Лабазовых и ими угащивать других гостей.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел
прекрасное поле овса, которое какие-то солдаты косили очевидно на корм и по которому стояли лагерем: это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его,
думая о своем деле.
Да она и не сомневалась, Даша. Ее так сильно влекло учиться сюда, в далекий, чуждый и
прекрасный своим просвещенным значением город, что
о шубках, тальмах и шляпах она
думала менее всего.