Неточные совпадения
«То-то пустобрех»,
думал он, применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню
о признаках болезни
дочери.
Она стала
думать о том, как в Москве надо на нынешнюю зиму взять новую квартиру, переменить мебель в гостиной и сделать шубку старшей
дочери.
Мне объявили, что мое знакомство и она, и
дочь ее могут принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола ни двора, а приехали хлопотать
о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер,
думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
Кнуров. Как вы
думаете о вашей
дочери, что она такое?
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит
о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не
подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и
дочь!»
— Если вы не заботитесь
о себе, то
подумайте о вашей
дочери, — говорил доктор, когда Надежда Васильевна не хотела следовать его советам. — Больному вы не принесете особенной пользы, а себя можете окончательно погубить. Будьте же благоразумны…
Эти разговоры с
дочерью оставляли в душе Василия Назарыча легкую тень неудовольствия, но он старался ее заглушить в себе то шуткой, то усиленными занятиями. Сама Надежда Васильевна очень мало
думала о Привалове, потому что ее голова была занята другим. Ей хотелось поскорее уехать в Шатровские заводы, к брату. Там она чувствовала себя как-то необыкновенно легко. Надежде Васильевне особенно хотелось уехать именно теперь, чтобы избавиться от своего неловкого положения невесты.
Но Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем, госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее тревогу его
о том, что он втянулся в такое скверное дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. «И вовсе она не такая пожилая, —
подумал он с приятностью, — напротив, я бы принял ее за ее
дочь».
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат
думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую
дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Еще
думал он
о том, чтобы пристроить замуж
дочь.
Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и следственно была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили
дочери о нем и
думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил
дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но,
подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль
о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять
дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его
подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой
дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Ей кажется, что вечер тянется несносно долго. Несколько раз она не выдерживает, подходит к
дочери и шепчет: «Не пора ли?» Но сестрица так весела и притом так мило при всех отвечает: «Ах, маменька!» — что нечего и
думать о скором отъезде.
— Я по крайней мере смотрю на тебя и
думаю о тебе, как
о родной
дочери. Даже как-то странно представить, что вдруг тебя не будет у нас.
Сила его характера выражается не только в проклятиях
дочерям, но и в сознании своей вины пред Корделиею, и в сожалении
о своем крутом нраве, и в раскаянии, что он так мало
думал о несчастных бедняках, так мало любил истинную честность.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, — я часто
думала о смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль
о моей
дочери,
о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Старшим
дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой
дочери гостинца отыскать не мог; увидел я такой гостинец у тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет на белом свете, и
подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному и могучему, не будет жалко цветочка аленького,
о каком просила моя меньшая
дочь любимая.
Стали старшие
дочери его допрашивать: не потерял ли он своего богатства великого; меньшая же
дочь о богатстве не
думает, и говорит она своему родителю: «Мне богатства твои ненадобны; богатство дело наживное, а открой ты мне свое горе сердешное».
— Очень вам благодарен, я
подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне
о предложении княгини, не назвав даже при этом
дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Все мы так тогда
думали. Он ждал
дочь всеми желаниями своего сердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца даже воспоминания
о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и не высказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.
Видно только было, что горячее чувство, заставившее его схватить перо и написать первые, задушевные строки, быстро, после этих первых строк, переродилось в другое: старик начинал укорять
дочь, яркими красками описывал ей ее преступление, с негодованием напоминал ей
о ее упорстве, упрекал в бесчувственности, в том, что она ни разу, может быть, и не
подумала, что сделала с отцом и матерью.
Покуривая сигару, Прейн все время
думал о той тройке, которая специально была заказана для Прозорова; он уступил свою дорожную коляску, в которой должны были приехать Прозоров с
дочерью и доктор.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» —
подумал он и, боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и не совсем твердым голосом объявил
дочери о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
Адуев
подумал о своих литературных занятиях,
о стихах. «Вот тут бы я его срезал», —
подумал он. Заговорили и
о литературе; мать и
дочь рекомендовали Александра как писателя.
Арина Васильевна, — несмотря на то, что, приведенная в ужас страшным намерением сына, искренне молила и просила своего крутого супруга позволить жениться Алексею Степанычу, — была не столько обрадована, сколько испугана решением Степана Михайловича, или лучше сказать, она бы и обрадовалась, да не смела радоваться, потому что боялась своих
дочерей; она уже знала, что
думает о письме Лизавета Степановна, и угадывала, что скажет Александра Степановна.
Если он сочтет дерзостью такое предложение да крикнет: «Как ты осмелился
подумать о моей
дочери?
— Хотя Арина Васильевна и ее
дочери знали, на какое дело шли, но известие, что Парашенька обвенчана, чего они так скоро не ожидали, привело их в ужас: точно спала пелена с их глаз, точно то случилось,
о чем они и не
думали, и они почувствовали, что ни мнимая смертельная болезнь родной бабушки, ни письмо ее — не защита им от справедливого гнева Степана Михайловича.
Понятно, что все это очень хорошо и необходимо в домашнем обиходе; как ни мечтай, но надобно же
подумать о судьбе
дочери,
о ее благосостоянии; да то жаль, что эти приготовительные, закулисные меры лишают девушку прекраснейших минут первой, откровенной, нежданной встречи — разоблачают при ней тайну, которая не должна еще быть разоблачена, и показывают слишком рано, что для успеха надобна не симпатия, не счастье, а крапленые карты.
Таким образом, историческая коляска,
о которой
думал Алексей Абрамович в то самое время, в которое Глафира Львовна
думала о несчастной
дочери преступной любви, состаревшаяся, осунувшаяся, порыжевшая, с сломанной рессорой и с значительной раной на боку, была доставлена с большими затруднениями на маленький дворик Круциферского; сарая у него не было, и коляска долго служила приютом кротких кур.
Наслушавшись про тебя, так и кивает локонами: «Василий Иванович,
думали ли вы, говорит, когда-нибудь над тем… — она всегда
думает над чем-нибудь, а не
о чем — нибудь, —
думали ли вы над тем, что если б очень способного человека соединить с очень способной женщиной, что бы от них могло произойти?» Вот тут, извини, я уж тебе немножко подгадил: я знаю, что ей все хочется иметь некрещеных детей, и чтоб непременно «от неизвестного», и чтоб одно чадо, сын, называлося «Труд», а другое,
дочь — «Секора».
Марья Львовна. Вы
думаете, это возможно? А моя
дочь? Соня моя? А годы? Проклятые годы мои? И эти седые волосы? Ведь он страшно молод! Пройдет год — и он бросит меня…
о, нет, я не хочу унижений…
— Не успел
дочери выдать, да уж
о правнуках
думаешь! Пустое, сват: дай господи внука!
Жизнь моя уже кончена,
о себе я не
думаю, но у меня молодая жена, дочь-девушка.
— Когда женщины
думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! — сказал граф Хвостиков, желая оправдать
дочь свою в глазах Тюменева.
— Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я
думаю, это была для вас потеря! — То, что
о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. — Но где же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть
дочь, и такая еще прелестная!
Оставшись одна, Зина долго ходила взад и вперед по комнате, скрестив руки, задумавшись.
О многом она передумала. Часто и почти бессознательно повторяла она: «Пора, пора, давно пора!» Что значило это отрывочное восклицание? Не раз слезы блистали на ее длинных шелковистых ресницах. Она не
думала отирать их, — останавливать. Но напрасно беспокоилась ее маменька и старалась проникнуть в мысли своей
дочери: Зина совершенно решилась и приготовилась ко всем последствиям…
А Елена Петровна со стыдом и раскаянием
думала о своем грехе: этому незнакомому и, в конце концов, подозрительному человеку, Колесникову, она рассказала
о том, чего не знала и родная
дочь —
о своей жизни с генералом.
С тех пор как я страдаю бессонницей, в моем мозгу гвоздем сидит вопрос:
дочь моя часто видит, как я, старик, знаменитый человек, мучительно краснею оттого, что должен лакею; она видит, как часто забота
о мелких долгах заставляет меня бросать работу и по целым часам ходить из угла в угол и
думать, но отчего же она ни разу тайком от матери не пришла ко мне и не шепнула: «Отец, вот мои часы, браслеты, сережки, платья…
Он нередко встречал в доме брата Попову с
дочерью, всё такую же красивую, печально спокойную и чужую ему. Она говорила с ним мало и так, как, бывало, он говорил с Ильей, когда
думал, что напрасно обидел сына. Она его стесняла. В тихие минуты образ Поповой вставал пред ним, но не возбуждал ничего, кроме удивления; вот, человек нравится,
о нём
думаешь, но — нельзя понять, зачем он тебе нужен, и говорить с ним так же невозможно, как с глухонемым.
— А вы меня небось этим хотите сконфузить? — отвечал, рассмеявшись, Ничипоренко и, махнув рукою, добавил, — нам мало дела до того, что
о нас
думает подгнивающее поколение! А что касается до ваших
дочерей, которых вы выдали замуж, так мы еще не знаем, чем это окончится. Если спросить женщин по совести, то каждая из них предпочитает временные свободные отношения вековечным брачным.
— Ну что, любезнейшая моя Феоктиста Саввишна? — начал Владимир Андреич. — Так как вы, я
думаю, и сами знаете, что
дочери моей, с одной стороны, торопиться замуж еще нечего: женихов у ней было и будет; но, принимая во внимание, с другой стороны, что и хорошего человека обегать не следует, а потому я прошу, не угодно ли будет господину Бешметеву завтрашний день самому пожаловать к нам для личных объяснений; и я бы ему кое-что сообщил, и он бы мне объяснил
о себе.
Цыплунова.
Думай сам
о себе! Я знаю только одно, что я нашла то, чего мне недоставало и чего я так желала, — я нашла
дочь себе.
— Ну,
думала, — продолжала Катерина Архиповна: — приехала в Москву, наняла почище квартиру,
думала, дело делом, а может быть, бог приведет и
дочерей устроить. Вот тебе теперь и чистота. Одними окурками насорит все комнаты. Вот в зале здесь с своим прекрасным гардеробом расположится, — принимай посторонних людей.
Подумали ли вы хоть
о гардеробе-то своем? Ведь здесь столица, а не деревня; в засаленном фраке — на вас все пальцем будут показывать.
Ордынов проснулся уже довольно поздно утром в раздраженном, робком и подавленном состоянии духа, собрался наскоро, почти насильно стараясь
думать о насущных заботах своих, и отправился в сторону, противоположную вчерашнему своему путешествию; наконец он отыскал себе квартиру где-то в светелке у бедного немца, по прозвищу Шпис, жившего с
дочерью Тинхен.
Но Варвара Михайловна, напротив, ежеминутно открывая в своей
дочери драгоценнейшие качества и сердца, и нрава, и здравого ума, которого и не подозревала, и видя в то же время ее детскую невинность, ее совершенное непонимание важности дела, к которому готова была приступить, — Варвара Михайловна
думала о другом: как бы оттянуть свадьбу на год, как бы сделать так, чтоб жених прежде вполне узнал и оценил, какое сокровище получает.
Впрочем, на все другие причины Василий Петрович был совершенно согласен, а потому и были написаны два письма: к Солобуевым весьма учтивое и ласковое, что покорнейше благодарят за честь, но что
дочь еще ребенок и
о замужестве не
думает, да и сынка их совершенно не знает; к Шатову письмо было коротенькое: «Благодарим за честь и милости просим».
Булычов(изумлен). Да ты, Глафира, рехнулась! Ты что: к
дочери ревнуешь! Ты
о Шурке не смей эдак
думать. Как солдат… Как чужую! А ты бывала у солдата в руках? Ну?
Михаиле Степанович задохнулся от гнева и от страха; он очень хорошо знал, с кем имеет дело, ему представились траты, мировые сделки, грех пополам.
О браке он и не
думал, он считал его невозможным. В своем ответе он просил старика не верить клеветам, уверял, что он их рассеет, говорил, что это козни его врагов, завидующих его спокойной и безмятежной жизни, и, главное, уговаривал его не торопиться в деле, от которого зависит честь его
дочери.
Настал и тот неизбежный день, когда Барнум, особенно обеспокоенный приступом подагры, первый заговорил с
дочерью о своих годах и болезнях,
о быстротекущем времени и, наконец,
о той роковой поре, когда девушке надо
подумать о покровителе и спутнике жизни, а отцу —
о внуках.