Неточные совпадения
Стародум. Они жалки, это правда; однако
для этого добродетельный человек не перестает идти своей дорогой.
Подумай ты сама, какое было бы несчастье, ежели б солнце перестало светить
для того, чтоб слабых глаз не ослепить.
Г-жа Простакова. Что, что ты сегодня так разоврался, мой батюшка? Ища братец может
подумать, что мы
для интересу ее к себе взяли.
Нельзя
думать, чтобы «Летописец» добровольно допустил такой важный биографический пропуск в истории родного города; скорее должно предположить, что преемники Двоекурова с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство слишком явного либерализма и могущую послужить
для исследователей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения.
Она
думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем: она
думала, почему
для других,
для Бетси, например (она знала ее скрытую
для света связь с Тушкевичем), всё это было легко, а
для нее так мучительно?
«
Для чего он целый год всё читает философии какие-то? —
думала она.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же
подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был
для Левина всегда чрезвычайно интересен.
— Я знаю, — перебила она его, — как тяжело твоей честной натуре лгать, и жалею тебя. Я часто
думаю, как
для меня ты погубил свою жизнь.
Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский
для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и
думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное
для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала
думать о нем.
— Дарья Александровна, — сказал он сухо, — я ценю вашу доверенность ко мне; я
думаю, что вы ошибаетесь. Но прав я или неправ, эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что
для меня всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, — вы понимаете, совершенно невозможна.
Когда Левин
думал о том, что он такое и
для чего он живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал и что он такое и
для чего он живет, потому что твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде.
«Нет, не надо говорить —
подумал он, когда она прошла вперед его. — Это тайна
для меня одного нужная, важная и невыразимая словами».
— Тебе это нужно
для детей, а обо мне ты не
думаешь? — сказала она, совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: «
для тебя и
для детей».
Он
думал, что Русский народ, имеющий призвание заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных
для этого приемов и что эти приемы совсем не так дурны, как это обыкновенно
думают.
И всё это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло всю ту жизнь Левина, которая не имела
для него никакого смысла, когда он
думал.
— Как счастливо вышло тогда
для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо
для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней
думаю.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом
думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие
для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Первое время деревенской жизни было
для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она
думала.
— Я в этом отношении не то что равнодушен, но в ожидании, — сказал Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. — Я не
думаю, чтобы
для меня наступило время этих вопросов.
«Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё
для других, ничего
для себя. Сергей Иванович так и
думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что
думать и заботиться теперь ему ни о чем не нужно, что всё делается и сделается
для него другими.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном
для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так
думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
Левин говорил то, что он истинно
думал в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала
для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
«
Для Бетси еще рано»,
подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?»
подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
— Мы не можем знать никогда, наступило или нет
для нас время, — сказал Алексей Александрович строго. — Мы не должны
думать о том, готовы ли мы или не готовы: благодать не руководствуется человеческими соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла.
У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он
подумал, что у него есть то самое, что нужно
для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать.
— Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли.
Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется
думать.
— Не знаю, что
думать, — улыбаясь отвечал Левин, — Сергей в этом отношении очень странен
для меня. Я ведь рассказывал…
Левин положил брата на спину, сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно
думает. Левин невольно
думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что
для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается
для Левина.
«И
для чего она говорит по-французски с детьми? —
подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности»,
думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
— Да нет, Костя, да постой, да послушай! — говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. — Ну, что же ты можешь
думать? Когда
для меня нет людей, нету, нету!… Ну хочешь ты, чтоб я никого не видала?
«Никакой надобности, —
подумала она, — приезжать человеку проститься с тою женщиной, которую он любит,
для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
«Я ни в чем не виноват пред нею, —
думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже
для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
«Я, —
думала она, — не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к другим, и та первая,
для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела.
«Верно, уже осмотрели всю старину и теперь объезжают студии новых, шарлатана Немца и дурака прерафаелита Англичанина, и ко мне приехали только
для полноты обозрения»,
думал он.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою
для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не
думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту
думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но
для Алексея Александровича было необходимо так
думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
«Одно честолюбие, одно желание успеть — вот всё, что есть в его душе, —
думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, всё это — только орудия
для того, чтоб успеть».
— Разве вы не знаете, что вы
для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу
думать о вас и о себе отдельно. Вы и я
для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни
для себя, ни
для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, —
думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые
для себя впечатления из этой ссоры.
Но Василий Лукич
думал только о том, что надо учить урок грамматики
для учителя, который придет в два часа.
— Может быть, это так
для тебя, но не
для всех. Я то же
думал, а вот живу и нахожу, что не стоит жить только
для этого, — сказал Вронский.
— Я
думаю, надо иметь большую силу
для охоты на медведей, — сказал Алексей Александрович, имевший самые туманные понятия об охоте, намазывая сыр и прорывая тоненький, как паутина, мякиш хлеба.
— Я очень рад, что вы так
думаете, — сказал Степан Аркадьич, покачивая головой с серьезным и страдальчески-сочувственным выражением лица, — я
для этого приехал в Петербург.
«И в такую
для меня важную минуту она
думает только о том, что ей будет скучно одной»,
подумал Левин. И эта отговорка в деле таком важном рассердила его.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он делает в клубе, обо мне?»
думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа
для детей.
Они и понятия не имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без этой любви
для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни»,
думал он.
— Нет, я
думаю, без шуток, что
для того чтоб узнать любовь, надо ошибиться и потом поправиться, — сказала княгиня Бетси.
Он чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности
для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно
думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей любви.
«Что ж это, Кити считает
для себя унизительным встретиться со мной? —
думала Анна, оставшись одна.