Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, —
думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые
для себя впечатления из этой ссоры.
Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский
для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и
думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
— Нет, я
думаю, без шуток, что
для того чтоб узнать любовь, надо ошибиться и потом поправиться, — сказала княгиня Бетси.
— Разве вы не знаете, что вы
для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу
думать о вас и о себе отдельно. Вы и я
для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни
для себя, ни
для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом
думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие
для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Они и понятия не имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без этой любви
для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни»,
думал он.
Он чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности
для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно
думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей любви.
Она
думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем: она
думала, почему
для других,
для Бетси, например (она знала ее скрытую
для света связь с Тушкевичем), всё это было легко, а
для нее так мучительно?
«Сказать или не сказать? —
думала она, глядя в его спокойные ласковые глаза. — Он так счастлив, так занят своими скачками, что не поймет этого как надо, не поймет всего значения
для нас этого события».
— Я знаю, — перебила она его, — как тяжело твоей честной натуре лгать, и жалею тебя. Я часто
думаю, как
для меня ты погубил свою жизнь.
«
Для Бетси еще рано»,
подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?»
подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
«Одно честолюбие, одно желание успеть — вот всё, что есть в его душе, —
думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, всё это — только орудия
для того, чтоб успеть».
Первое время деревенской жизни было
для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она
думала.
— Дарья Александровна, — сказал он сухо, — я ценю вашу доверенность ко мне; я
думаю, что вы ошибаетесь. Но прав я или неправ, эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что
для меня всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, — вы понимаете, совершенно невозможна.
«И
для чего она говорит по-французски с детьми? —
подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности»,
думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не
думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства
для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что
для того чтобы не было скучно, надо не
думать, что будет скучно. Это всё равно, как не надо бояться, что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
— Может быть, это так
для тебя, но не
для всех. Я то же
думал, а вот живу и нахожу, что не стоит жить только
для этого, — сказал Вронский.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же
подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был
для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Он
думал, что Русский народ, имеющий призвание заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных
для этого приемов и что эти приемы совсем не так дурны, как это обыкновенно
думают.
Левин говорил то, что он истинно
думал в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала
для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
— Я
думаю, надо иметь большую силу
для охоты на медведей, — сказал Алексей Александрович, имевший самые туманные понятия об охоте, намазывая сыр и прорывая тоненький, как паутина, мякиш хлеба.
«Никакой надобности, —
подумала она, — приезжать человеку проститься с тою женщиной, которую он любит,
для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
— Я очень рад, что вы так
думаете, — сказал Степан Аркадьич, покачивая головой с серьезным и страдальчески-сочувственным выражением лица, — я
для этого приехал в Петербург.
Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что
думать и заботиться теперь ему ни о чем не нужно, что всё делается и сделается
для него другими.
У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он
подумал, что у него есть то самое, что нужно
для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать.
«Верно, уже осмотрели всю старину и теперь объезжают студии новых, шарлатана Немца и дурака прерафаелита Англичанина, и ко мне приехали только
для полноты обозрения»,
думал он.
Он забыл всё то, что он
думал о своей картине прежде, в те три года, когда он писал ее; он забыл все те ее достоинства, которые были
для него несомненны, — он видел картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего хорошего.
И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же не только недели, в первые дни семейной жизни
думать, помнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках
для приезжих, о подносе, о поваре, обеде и т. п.
Если б он знал, что они все
для меня как Петр повар, —
думала она, глядя с странным
для себя чувством собственности на его затылок и красную шею.
«И в такую
для меня важную минуту она
думает только о том, что ей будет скучно одной»,
подумал Левин. И эта отговорка в деле таком важном рассердила его.
Левин положил брата на спину, сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно
думает. Левин невольно
думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что
для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается
для Левина.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не
думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту
думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но
для Алексея Александровича было необходимо так
думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном
для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так
думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
Но Василий Лукич
думал только о том, что надо учить урок грамматики
для учителя, который придет в два часа.
— Вы бы лучше
думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют
для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые надо работать.
— Как счастливо вышло тогда
для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо
для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней
думаю.
— Не знаю, что
думать, — улыбаясь отвечал Левин, — Сергей в этом отношении очень странен
для меня. Я ведь рассказывал…
— Да нет, Костя, да постой, да послушай! — говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. — Ну, что же ты можешь
думать? Когда
для меня нет людей, нету, нету!… Ну хочешь ты, чтоб я никого не видала?
— Почему же ты
думаешь, что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно
для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не
думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть»,
подумала Долли. — Непременно, я
для себя и
для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
— Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли.
Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется
думать.
«Я, —
думала она, — не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к другим, и та первая,
для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела.
Это были те самые доводы, которые Дарья Александровна приводила самой себе; но теперь она слушала и не понимала их. «Как быть виноватою пред существами не существующими?»
думала она. И вдруг ей пришла мысль: могло ли быть в каком-нибудь случае лучше
для ее любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно, что она помотала головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою
для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он делает в клубе, обо мне?»
думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа
для детей.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное
для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала
думать о нем.
Он с усердием сделал это,
думая, что это
для нее нужно, и потом только узнал, что это он
для себя готовил ночлег.
— Я в этом отношении не то что равнодушен, но в ожидании, — сказал Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. — Я не
думаю, чтобы
для меня наступило время этих вопросов.
— Мы не можем знать никогда, наступило или нет
для нас время, — сказал Алексей Александрович строго. — Мы не должны
думать о том, готовы ли мы или не готовы: благодать не руководствуется человеческими соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла.