Неточные совпадения
Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай
барон, например, или
другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем
другое, что
барон, слышь, сватался за барышню…
В
другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с
бароном слова два о школах живописи — опять ему работа на неделю; читать, рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был делом подтверждать ей прочитанное.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с
бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое, чего
другие не знают, но и только.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте
бароне Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем
другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
— Такое решение, конечно, одно из самых выгодных для
друга вашего,
барона Бьоринга, и, признаюсь, вы меня нисколько не удивили: я ожидал того.
Наконец, миль за полтораста, вдруг дунуло, и я на
другой день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат. Все толпились наверху встречать новый берег. Каюта моя, во время моей болезни, обыкновенно полнехонька была посетителей: в ней можно было поместиться троим, а придет человек семь; в это же утро никого: все глазели наверху. Только
барон Крюднер забежал на минуту.
Добрый Посьет стал уверять, что он ясно видел мою хитрость, а
барон молчал и только на
другой день сознался, что вчера он готов был драться со мной.
Ужин, благодаря двойным стараниям Бена и
барона, был если не отличный, то обильный. Ростбиф, бифштекс, ветчина, куры, утки, баранина, с приправой горчиц, перцев, сой, пикулей и
других отрав, которые страшно употребить и наружно, в виде пластырей, и которые англичане принимают внутрь, совсем загромоздили стол, так что виноград, фиги и миндаль стояли на особом столе. Было весело. Бен много рассказывал,
барон много ел, мы много слушали, Зеленый после десерта много дремал.
Мы с
бароном делали наблюдения над всеми сидевшими за столом лицами, которые стеклись с разных концов мира «для стяжаний», и тихонько сообщали
друг другу свои замечания.
А вот мой приятель,
барон Крюднер, воротяся из Парижа, рассказывал, что ему на парижской дороге, в одном вагоне, было до крайности весело, а в
другом до крайности страшно.
Я сел вместе с
другими и поел рыбы — из любопытства, «узнать, что за рыба», по методе
барона, да маленькую котлетку.
Дня через два я опять отправился с
бароном Крюднером и Посьетом в
другую бухточку, совсем закрывающуюся скалой.
Вон и
другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться людям?
Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими голыми телами не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
Не указываю вам
других авторитетов, важнее, например, книги
барона Врангеля: вы давным-давно знаете ее; прибавлю только, что имя этого писателя и путешественника живо сохраняется в памяти сибиряков, а книгу его непременно найдете в Сибири у всех образованных людей.
Я ехал с
бароном Крюднером и Зеленым, в
другом «карте» сидели Посьет, Вейрих и Гошкевич.
Я смотрю на него, что он такое говорит. Я попался: он не англичанин, я в гостях у американцев, а хвалю англичан. Сидевший напротив меня
барон Крюднер закашлялся своим смехом. Но кто ж их разберет: говорят, молятся, едят одинаково и одинаково ненавидят
друг друга!
Всякий раз, при сильном ударе того или
другого петуха, раздавались отрывистые восклицания зрителей; но когда побежденный побежал, толпа завыла дико, неистово, продолжительно, так что стало страшно. Все привстали с мест, все кричали. Какие лица, какие страсти на них! и все это по поводу петушьей драки! «Нет, этого у нас не увидите», — сказал
барон. Действительно, этот момент был самый замечательный для постороннего зрителя.
«Однако ж час, — сказал
барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать,
другие хотели пробраться в китайский лагерь.
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто говорил по-английски;
другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и
барон, мужественно покорились своей участи.
«А вон там, что это видно в Шанхае? — продолжал я, — повыше
других зданий, кумирни или дворцы?» — «Кажется…» — отвечал
барон Крюднер.
Но Двигубский был вовсе не добрый профессор, он принял нас чрезвычайно круто и был груб; я порол страшную дичь и был неучтив,
барон подогревал то же самое. Раздраженный Двигубский велел явиться на
другое утро в совет, там в полчаса времени нас допросили, осудили, приговорили и послали сентенцию на утверждение князя Голицына.
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания не обратил, прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают за полковницу, а
барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию
другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот
барон…
Около нашего
барона в штиблетах, приударившего было за одною известною красавицей содержанкой, собралась вдруг целая толпа
друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всего целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего же лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и с фонарем не отыщешь, и на заказ не сделаешь!..»
Обнимаю вас, добрый
друг. Передайте прилагаемое письмо Созоновичам.
Барон [
Барон — В. И. Штейнгейль.] уже в Тобольске — писал в день выезда в Тары. Спасибо племяннику-ревизору, [Не племянник, а двоюродный брат декабриста И. А. Анненкова, сенатор H. Н. Анненков, приезжавший в Сибирь на ревизию.] что он устроил это дело. — 'Приветствуйте ваших хозяев — лучших людей. Вся наша артель вас обнимает.
…24 — го я отправил
барону твои деньги; разумеется, не сказал, от кого, только сказал, что и не от меня… От души спасибо тебе,
друг, что послала по возможности нашему старику. В утешение тебе скажу, что мне удалось чрез одного здешнего доброго человека добыть
барону ежемесячно по 20 целковых. Каждое 1-ое число (начиналось с генваря) получаю из откупа эту сумму и отправляю, куда следует. Значит,
барон покамест несколько обеспечен…
Лиза согласилась уполномочить Розанова на переговоры с
бароном и баронессою Альтерзон, а сама, в ожидании пока дело уладится, на
другой же день уехала погостить к Вязмитиновой. Здесь ей, разумеется, были рады, особенно во внимание к ее крайне раздраженному состоянию духа.
— Почем же мне знать, что думают
другие! «У всякого
барона своя фантазия».
— Да покуда еще не решено, — беззастенчиво лжет Бодрецов, — поговаривают, будто твое превосходительство побеспокоить хотят, но с
другой стороны графиня Погуляева через
барона фон-Фиша хлопочет…
Читатель, может быть, знает тот монолог, где
барон Мейнау, скрывавшийся под именем Неизвестного, рассказывает майору, своему старому
другу, повесть своих несчастий, монолог, в котором шепот покойного Мочалова до сих пор еще многим снится и слышится в ушах.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б.,
барон З., князь Р., Ивин и
другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Я так был убежден в этом, что на
другой день на лекции меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере
барона З., не только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про вечер так, чтобы
другие студенты могли слышать.
Я предчувствовал, что эти кутежи должны были быть что-то совсем
другое, чем то притворство с жженым ромом и шампанским, в котором я участвовал у
барона З.
На
другой день, с самого утра, по городу уже ходил слух о кандидатуре
барона фон Цанарцта, как о такой, которая имеет всего более шансов на успех.
Все
другие газеты опоздали. На третий день ко мне приехал с деньгами от Н.И. Пастухова наш сотрудник А.М. Дмитриев, «
Барон Галкин».
Обстановка первого акта. Но комнаты Пепла — нет, переборки сломаны. И на месте, где сидел Клещ, нет наковальни. В углу, где была комната Пепла, лежит Татарин, возится и стонет изредка. За столом сидит Клещ; он чинит гармонию, порою пробуя лады. На
другом конце стола — Сатин,
Барон и Настя. Пред ними бутылка водки, три бутылки пива, большой ломоть черного хлеба. На печи возится и кашляет Актер. Ночь. Сцена освещена лам — пой, стоящей посреди стола. На дворе — ветер.
Вечер. На нарах около печи Сатин,
Барон, Кривой Зоб и Татарин играют в карты. Клещ и Актер наблюдают за игрой. Бубнов на своих нарах играет в шашки с Медведевым. Лука сидит на табурете у постели Анны. Ночлежка освещена двумя лампами: одна висит на стене около играющих в карты,
другая — на нарах Бубнова.
Тут был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать не может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут был и наш восхитительный
барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т.,
друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
—
Барон фон Якобовский и господин Долинский, — отрекомендовал Кирилл Сергеевич
друг другу пожилого господина и Долинского.
Другой стакан взял
барон, оторвавшийся на минуту от карт, и, подняв его над головой, молодецки провозгласил...
— Каких убийц? Он сам себя убил. Вот записка его о том и вот ящик от пистолетов с интересною надписью! — проговорил
барон, показывая Елпидифору Мартынычу то и
другое.
— Eh bien, essayons!.. [Хорошо, попробуем!.. (франц.).] — согласилась Анна Юрьевна, и они, встав и взяв
друг друга за руки, стали их ломать, причем Анна Юрьевна старалась заставить
барона преклониться перед собой, а он ее, и, разумеется, заставил, так что она почти упала перед ним на колени.
— Очень просто, — отвечал
барон, — я несколько раз намекал вам, что положение мое будет совершенно
другое, когда вы… (
барон приостановился на некоторое время), когда вы выйдете за меня замуж и мы обвенчаемся.
В Троицком трактире
барон был поставлен
другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом;
барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те
барон попробовал и решительно не мог есть.
— Да, то есть так себе… Плохо, конечно!.. — отвечал как-то уклончиво
барон и поспешил перейти в
другое отделение, где хранились короны и одежды царские.
На
другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за
бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах
барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его.
— Mademoiselle Helene! — отнесся он к ней. — Вы знаете ли, что мой
друг,
барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений! […теория невменяемости и преступлений — разрабатывалась прогрессивными юристами XIX века (Грольман, Фейербах и их последователи).]
Признаться мужу в своих чувствах к Миклакову и в том, что между ними происходило, княгиня все-таки боялась; но, с
другой стороны, запереться во всем — у ней не хватало духу; да она и не хотела на этот раз, припоминая, как князь некогда отвечал на ее письмо по поводу
барона, а потому княгиня избрала нечто среднее.
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не
другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с тем знак
барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины говорило ей, что муж до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело было выслушать подобное известие.
На
другой день после этого вечера
барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных...