Неточные совпадения
— Мне говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал
барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос
барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда не любят, чтобы низшие лица резко выражались о
других высокопоставленных лицах), — что он вовсе не так умен, как об нем обыкновенно говорят.
Барон мало того, что в Михайле Борисовиче потерял искреннейшим образом расположенного к нему начальника, но, что ужаснее всего для него было, — на место Бахтулова назначен был именно тот свирепый генерал, которого мы видели у Бахтулова и который на первом же приеме своего ведомства объяснил, что он в подчиненных своих желает видеть работников, тружеников, а не
друзей.
Барон молча выслушивал все это и в душе решился сначала уехать в четырехмесячный отпуск, а потом, с наступлением осени, хлопотать о переходе на какое-нибудь
другое место.
На
другой день после этого объяснения,
барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
— Цветных брюк надобно иметь или много, или ни одних, а то они очень приглядываются! — отвечал
барон с улыбкою и крепко целуясь с
другом своим.
— Вы лучше
других знаете, — продолжал князь, как бы желая оправдаться перед
бароном, — что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который не знает, зачем он женится и на ком женится.
— Сделайте одолжение! — подхватил
барон шутя. — Однако вот что вы мне скажите, — прибавил он уже серьезно, — что же будет, если княгиня, так вполне оставленная вами, сама полюбит кого-нибудь
другого?
— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну
барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать
другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине.
—
Барон Мингер!.. Mademoiselle Жиглинская!.. — отрекомендовал он их
друг другу.
В этот же самый день князь ехал с
другом своим
бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего
друга историческими древностями.
— Да, то есть так себе… Плохо, конечно!.. — отвечал как-то уклончиво
барон и поспешил перейти в
другое отделение, где хранились короны и одежды царские.
— Этакая прелесть, чудо что такое! — произносил
барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед
другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену. [Остен-Сакен, Дмитрий Ерофеевич (1790—1881) — граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, участник всех войн России против наполеоновской Франции.]
В Троицком трактире
барон был поставлен
другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом;
барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те
барон попробовал и решительно не мог есть.
— Mademoiselle Helene! — отнесся он к ней. — Вы знаете ли, что мой
друг,
барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений! […теория невменяемости и преступлений — разрабатывалась прогрессивными юристами XIX века (Грольман, Фейербах и их последователи).]
— Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, — отвечал
барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то
другое, которое он забыл.
Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и
барон пошли через большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а
барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера
барон был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали
друг с
другом.
По странному стечению обстоятельств,
барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву
барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на
другой день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
Скучно тут только, — соображал
барон далее, — возиться с барынями; они обыкновенно требуют, чтобы с ними сидели и проводили целые дни; но что ж теперь
другое и делать
барону было?
— Но, однако,
другому мальчику вы оказали в этом случае предпочтение! — произнес
барон с грустию.
— Неприятнее всего тут то, — продолжал князь, — что
барон хоть и
друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик… Должен ли я сказать о том княгине или нет? — заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.
В видах всего этого
барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда деваться ему, где найти приют себе? «К Анне Юрьевне на первый раз отправлюсь!» — решил
барон и, действительно, на
другой день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово.
На
другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за
бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах
барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его.
Приняв этот новый удар судьбы с стоическим спокойствием и ухаживая от нечего делать за княгиней,
барон мысленно решился снова возвратиться в Петербург и приняться с полнейшим самоотвержением тереться по приемным и передним разных влиятельных лиц; но на этом распутий своем он, сверх всякого ожидания, обретает Анну Юрьевну, которая, в последние свои свидания с ним, как-то всей своей наружностью, каждым движением своим давала ему чувствовать, что она его, или
другого, он хорошенько не знал этого, но желает полюбить.
— Ни за что на свете, ни за что! Чтобы связать себя с кем-нибудь — никогда!.. — воскликнула Анна Юрьевна и таким решительным голосом, что
барон сразу понял, что она в самом деле искренно не желает ни за кого выйти замуж, но чтобы она не хотела вступить с ним в какие-либо
другие, не столь прочные отношения, — это было для него еще под сомнением.
Такой прием, разумеется, всякую
другую женщину мог бы только оттолкнуть, заставить быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она сама в жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый день, Анна Юрьевна и
барон стали как-то все играть между собой и шалить, словно маленькие дети.
Другой раз, это было после обеда, за которым
барон выпил весьма значительное количество портеру, они сидели, по обыкновению, в будуаре.
— Eh bien, essayons!.. [Хорошо, попробуем!.. (франц.).] — согласилась Анна Юрьевна, и они, встав и взяв
друг друга за руки, стали их ломать, причем Анна Юрьевна старалась заставить
барона преклониться перед собой, а он ее, и, разумеется, заставил, так что она почти упала перед ним на колени.
На
другой день после этого вечера
барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных...
Барон пододвинул то и
другое Анне Юрьевне. Она села и написала...
Барон сделал гримасу: ему очень не хотелось ехать к Григоровым, так как он предполагал, что они, вероятно, уже знали или, по крайней мере, подозревали об его отношениях к Анне Юрьевне, а потому он должен был казаться им весьма некрасивым в нравственном отношении, особенно княгине, которую
барон так еще недавно уверял в своей неизменной любви; а с
другой стороны, не угодить и Анне Юрьевне он считал как-то неудобным.
Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к
другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с
бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу.
Признаться мужу в своих чувствах к Миклакову и в том, что между ними происходило, княгиня все-таки боялась; но, с
другой стороны, запереться во всем — у ней не хватало духу; да она и не хотела на этот раз, припоминая, как князь некогда отвечал на ее письмо по поводу
барона, а потому княгиня избрала нечто среднее.
— Но у
барона же нет
другой, — сказал князь, показывая глазами на
барона.
Надобно сказать, что
барон, несмотря на то, что был моложе и красивее Анны Юрьевны, каждую минуту опасался, что она изменит ему и предпочтет
другого мужчину.
Князь же, в свою очередь, кажется, главною целию и имел, приглашая Анну Юрьевну, сблизить ее с Жуквичем, который, как он подозревал, не прочь будет занять место
барона: этим самым князь рассчитывал показать Елене, какого сорта был человек Жуквич; а вместе с тем он надеялся образумить и спасти этим
барона, который был когда-то
друг его и потому настоящим своим положением возмущал князя до глубины души.
— Честь имею представить вам — господин Жуквич! — говорил он Анне Юрьевне. — А это — графиня Анна Юрьевна! — говорил он потом тому. — А это —
барон Мингер, мой
друг и приятель!.. А это — госпожа Жиглинская, а я, честь имею представиться — коллежский секретарь князь Григоров.
Барон судил в сем случае несколько по Петербургу, где долгие годы можно делать что угодно, и никто не будет на то обращать большого внимания; но Москва оказалась
другое дело: по выражениям лиц разных знакомых, посещавших Анну Юрьевну,
барон очень хорошо видел, что они понимают его отношения к ней и втайне подсмеиваются над ним.
Все это
барон обдумывал весь вечер и всю бессонную ночь, которую провел по приезде от князя, и, чтобы не томить себя долее, он решился на
другой же день переговорить об этом с Анной Юрьевной и прямо высказать ей, что если она не желает освятить браком их отношений, то он вынужденным находится оставить ее навсегда.
— Вот видите!.. Вы сами даже не верите тому!.. — продолжал
барон. — Чем же я после этого должен являться в глазах
других людей?.. Какой-то камелией во фраке!
— Очень просто, — отвечал
барон, — я несколько раз намекал вам, что положение мое будет совершенно
другое, когда вы… (
барон приостановился на некоторое время), когда вы выйдете за меня замуж и мы обвенчаемся.
Чтобы долго удержаться на этом щекотливом и ответственном посту, надобно было иметь или особенно сильные связи, или какие-нибудь необыкновенные, гениальные способности; но у
барона, как и сам он сознавал, не было ни того, ни
другого; а потому он очень хорошо понимал, что в конце концов очутится членом государственного совета, то есть станет получать весьма ограниченное содержание.
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не
другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с тем знак
барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины говорило ей, что муж до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело было выслушать подобное известие.
— Каких убийц? Он сам себя убил. Вот записка его о том и вот ящик от пистолетов с интересною надписью! — проговорил
барон, показывая Елпидифору Мартынычу то и
другое.
Те единогласно отвечали, что ничего не имеют, и таким образом девятнадцатого декабря
барон получил согласие на брак с княгиней, а в половине января была и свадьба их в присутствии опять-таки тех же близких и именитых родных покойного князя, к которым
барон отправился на
другой день с своей молодой делать визиты, а после того уехал с нею в Петербург, чтобы представиться ее родным и познакомить ее с своими родными.