Неточные совпадения
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким
разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей
дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать
дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с
дочерью, не огорчаясь.
Марья Алексевна собирала сведения о жизни
дочери и
разбойника, — не то чтобы постоянно и заботливо, а так, вообще, тоже больше из чисто научного инстинкта любознательности.
Самый патетический состоял в том, чтобы торжественно провозгласить устами своими и Павла Константиныча родительское проклятие ослушной
дочери и ему,
разбойнику, с объяснением, что оно сильно, — даже земля, как известно, не принимает праха проклятых родителями.
Разбойник ночью застал в доме только мать с
дочерью и стал требовать денег.
Старуха сама оживала при этих рассказах. Весь день она сонно щипала перья, которых нащипывала целые горы… Но тут, в вечерний час, в полутемной комнате, она входила в роли, говорила басом от лица
разбойника и плачущим речитативом от лица матери. Когда же
дочь в последний раз прощалась с матерью, то голос старухи жалобно дрожал и замирал, точно в самом деле слышался из-за глухо запертой двери…
Дочь шла впереди «с каганцем» (светильня),
разбойник за ней, а мать сзади.
Дочь осталась с
разбойником.
— Я полковник, я старик, я израненный старик. Меня все знают… мои ордена… мои раны… она
дочь моя… Где она? Где о-н-а? — произнес он, тупея до совершенной невнятности. — Од-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т…
Разбойники! не обижайте меня; отдайте мне мою
дочь, — выговорил он вдруг с усилием, но довольно твердо и заплакал.
Ты продала свою внучку
разбойнику Мишке Куролесову, который приворотил вас с дочкой к себе нечистой силой…» Старуха Бактеева вышла из себя и в запальчивости выболтала, что Арина Васильевна и ее
дочери были с ней заодно и заранее приняли разные подарки от Михаила Максимовича.
Лагерь полон был офицерских жен и
дочерей, отданных на поругание
разбойникам.
— Нет, — сказала твердым голосом Анастасья, — я не отрекусь от отца моего. Да, злодеи! я
дочь боярина Шалонского, и если для вас мало, что вы, как
разбойники, погубили моего родителя, то умертвите и меня!.. Что мне радости на белом свете, когда я вижу среди убийц отца моего… Ах! умертвите меня!
— Что ты, боярин! разве мы
разбойники? — сказал Бычура. — Ты православный и стоишь за наших, а она
дочь предателя, еретичка и невеста злодея нашего Гонсевского.
Ну, дяде-то Селифону это уж нож вострый: Федьку-то он примал из милости, а уж
дочь отдавать за
разбойника — это другой разговор.
Рассказывал Серафим о
разбойниках и ведьмах, о мужицких бунтах, о роковой любви, о том, как ночами к неутешным вдовам летают огненные змеи, и обо всём он говорил так занятно, что даже неуёмная
дочь его слушала эти сказки молча, с задумчивой жадностью ребёнка.
Бессеменов. А кто? Всё Нил,
разбойник… подлец! И сына он смутил… И
дочь страдает! (Увидав Тетерева, стоящего у шкафа.) Ты, оборванец, что? Ты что тут? Вон с квартиры!
— Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына своего отдает собакам! Он
дочь свою отдает
разбойникам на поругание, невесту свою — на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди, глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!
—
Разбойник! Ребенка убил, — кричала Марфа и хотела подняться к
дочери.
«А все Бог… — неслось в его уме. — Кто бы мог ожидать такой перемены в судьбе атамана волжских
разбойников? Князь… Чай, теперь на Москве каждый боярин выдал бы за него
дочь свою с радостью. А Аксюша-то сама себя посватала. Поди ж ты, верна, значит, пословица: «Суженого конем не объедешь». Только бы были счастливы!.. И будут, бог даст, будут!»
Не отуманила эта любовь еще его ум — понимал он, какая пропасть разделяла его, атамана
разбойников, за голову которого в Москве назначена награда, и
дочь влиятельных купцов-богатеев Строгановых. Надо было вырвать с корнем это гибельное для него чувство.
Соломон. Она вас называла
дочерью чиновника Гориславского, а вы сами, письменно, признали меня своим отцом. Им, этим
разбойникам, только этого и хотелось. Ее засудят, лишат доброго имени.