Неточные совпадения
— Милая, я сидела возле нее: румянец в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками.
Мать выучила, сама кокетка, а
дочка еще превзойдет матушку.
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него
дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от безнадежной любви, написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и
мать никогда не согласятся, решился на похищение.
«А там женишок-то кому еще достанется, — думала про себя Хиония Алексеевна, припоминая свои обещания Марье Степановне. — Уж очень Nadine ваша нос кверху задирает. Не велика в перьях птица: хороша
дочка Аннушка, да хвалит только
мать да бабушка! Конечно, Ляховский гордец и кощей, а если взять Зосю, — вот эта, по-моему, так действительно невеста: всем взяла… Да-с!.. Не чета гордячке Nadine…»
Дочке любовь, а
матери смерть.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь,
мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя
дочка милая!
«Дочка-с, — отвечал он с видом довольного самолюбия, — да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу
мать».
Дочка наша
На возрасте, без нянек обойдется.
Ни пешему, ни конному дороги
И следу нет в ее терём. Медведи
Овсянники и волки
матерыеКругом двора дозором ходят; филин
На маковке сосны столетней ночью,
А днем глухарь вытягивают шеи,
Прохожего, захожего блюдут.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной
матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и
дочку к себе возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
— Хороша
дочка Аннушка, только хвалит
мать да бабушка.
— Уж это што говорить: извелись на модах вконец!.. Матери-то в сарафанах еще ходят, а
дочкам фигли-мигли подавай… Одно разоренье с ними. Тяжеленько с дочерями, Михей Зотыч, а с зятьями-то вдвое… Меня-таки прямо наказал господь. Неудачлив я на зятьев.
Я думала: «Я умерла для семьи,
Всё милое, всё дорогое
Теряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб
дочка уехать посмела,
И каждый с вопросом смотрел на отца.
Но Липочка почерпает для себя силы душевные в сознании того, что она образованная, и потому мало обращает внимания на
мать и в распрях с ней всегда остается победительницей: начнет ее попрекать, что она не так воспитана, да расплачется, мать-то и струсит и примется сама же ублажать обиженную
дочку.
Он застал супругу и
дочку в объятиях одну у другой и обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у
матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг к дружке.
Я охотно и часто ходил бы к нему послушать его рассказов о Москве, сопровождаемых всегда потчеваньем его
дочки и жены, которую обыкновенно звали «Сергеевна»; но старик не хотел сидеть при мне, и это обстоятельство, в соединении с потчеваньем, не нравившимся моей
матери, заставило меня редко посещать Пантелея Григорьича.
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве
мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А
дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Конечно, всего скорее могла донести
матери младшая
дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее глаза видели сквозь стены, а с ней, как с «маленькой», мало стеснялись. Когда старшие сестры не брали ее с собой на прогулку, когда ей необходимо было выпросить у них ленточку, она, устав клянчить, всегда прибегала к самому ядовитому приему: многозначительно кивала головой, загадочно чмокала языком и говорила протяжно...
Позвали хозяина; но он сперва прислал свою
дочку, девочку лет семи, с огромным пестрым платком на голове; она внимательно, чуть не с ужасом, выслушала все, что ей сказал Инсаров, и ушла молча, вслед за ней появилась ее
мать, беременная на сносе, тоже с платком на голове, только крошечным.
— Петруша, касатик… выслушай меня! — воскликнула она, между тем как старик стоял подле дочери с поникшею головою и старался прийти в себя. — Я уж сказывала тебе — слышь, я сказывала,
мать родная, — не кто другой. Неужто злодейка я вам досталась! — подхватила Анна. — Поклепали тебе на него, родной, злые люди поклепали: он, батюшка, ни в чем не причастен, и
дочка его.
— Что? А? Он Потапов?.. Да, да! Федотов — это его дядя. И он весь в дядю… А Потапов?.. Постойте. Да ведь я знаю и Потапова. У него была
дочка красавица… Что?.. Как?.. Это твоя
мать?.. Ах, милый мой мальчик… Ну, постой. Я тебя поцелую… Дай посмотреть… Молодец! Хоть в гвардию… Жаль, что не пошел по военной… Ну, ничего!
Мать ее считала добронравной, благоразумной девушкой, называла ее в шутку: mon honnête homme de fille, [мой честный малый —
дочка (фр.).] но не была слишком высокого мнения об ее умственных способностях.
— А так-то любил, что и сказать мудрено… у них, вишь,
дочка была… она и теперь у
матери, да только в загоне больно: отец, Никита-то, ее добре не любит… Ну, как остался он у нас так-то старшим после смерти барина, и пошел тяготить нас всех… и такая-то жисть стала, что, кажись, бежал бы лучше: при барине было нам так-то хорошо, знамо, попривыкли, а тут пошли побранки да побои, только и знаешь… а как разлютуется… беда! Бьет, колотит, бывало, и баб и мужиков, обижательство всякое творит…
— Когда Печорин вошел, увертюра еще не начиналась, и в ложи не все еще съехались; — между прочим, прямо над ним в бельэтаже была пустая ложа, возле пустой ложи сидели Негуровы, отец,
мать и дочь; —
дочка была бы недурна, если б бледность, худоба и старость, почти общий недостаток петербургских девушек, не затмевали блеска двух огромных глаз и не разрушивали гармонию между чертами довольно правильными и остроумным выражением.
— Да, — сказала Нина Ивановна, помолчав. — Давно ли ты была ребенком, девочкой, а теперь уже невеста. В природе постоянный обмен веществ. И не заметишь, как сама станешь
матерью и старухой, и будет у тебя такая же строптивая
дочка, как у меня.
Сам ребенок, казалось, искал этого: где только ни встречалась
мать, там уж непременно виднелась и
дочка.
Мать ли плетется с коромыслом на реку стирать белье — и
дочка тащится вслед за нею вместе с драгоценною своею ношею; развлеченная каким-нибудь камешком или травкою, она вдруг покидает питомца на крутом берегу или на скользком плоте…
Она не почитала необходимостью не спускать глаз с
дочки и ковылять за нею всюду с толстым ридикюлем в руках по примеру многих степных
матерей.
1-й лакей. То-то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой,
дочка умирала. Так что же? Ни отец, ни
мать и в комнату не вошли, так и не простились. А
дочка плакала, звала проститься, — не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.
Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем — бо все люди просты:
мать сирота,
дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!
В разговоре между собою Фигура и Христя относились друг к другу в разных формах: Фигура говорил ей «ты» и называл ее Христино или Христя, а она ему говорила «вы» и называла его по имени и отчеству. Девочку Катрю оба они называли «
дочкою», а она кликала Фигуру «татою», а Христю «мамой». Катре было девять лет, и она была вся в
мать — красавица.
— Черт их знает, — это дело еще не при мне было, а баба,
мать этой девочки, — большая негодяйка, и она, говорит, с своею
дочкою еще после того не раз этакую же историю подводила. А впрочем, говорит, кто их разберет: кто прав, кто виноват.
Мать ее бедная приходит, с горькими слезами упрашивает: «Отдайте
дочку».
Девка в слезы, а старуха и пошла трезвонить. Мать-с, обидно и больно, как дети худо что делают. Я сам отец: по себе сужу; только, откровенно вам сказать, в этот раз стало мне больше
дочку жаль. Вижу, что у ней слезы горькие, непритворные.
Но когда родительское сердце утолится и руки колотить новобрачных устанут, мирятся, и тем же ухватом, что
мать дочку свою колотила, принимается она из печки горшки вынимать, чтобы нарочно состряпанным кушаньем любезного зятюшку потчевать.
Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое
матерью. И отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел, стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать.
Она и две ее младшие, единокровные и единоутробные сестры, очень любили
мать и ее младшую
дочку княжну Валю, но самого князя не могли переносить.
Замолкла. А в тишине еще слышен веселый младенческий смех Дуни, по-прежнему она играет ленточкой на груди
матери. И при звуках ангельского веселья малютки-дочки к ангелам полетела душа непорочной
матери.
Не перечьте вы мне, Христа ради, отучится Дуня, вам же все останется, — не везти же мне тогда добро из обители…» И на то поворчала Манефа, хоть и держала на уме: «Подай-ка, Господи, побольше таких благодетелей…» И сдержал свое обещанье Марко Данилыч: когда взял обученную
дочку из обители — все покинул
матери Манефе с сестрами.
«Большое спасибо скажет мне
мать игуменья, что сумела я уговорить такого богатея отдать в обитель свою единственную
дочку», — так думала довольная успехом своим уставщица.
— Больше шести годов у матушки Манефы выжила я в обители, — отвечала Дарья Сергевна. — Сродница моя,
дочка купца Смолокурова, обучалась там, так я при ней жила. Всех знаю: и матушку Таифу, теперь она в казначеях, и уставщицу
мать Аркадию, и Виринею, эта по-прежнему все келарничает.
Безмужняя вдовица как сказала, так и сделала — заменила она Дуне родную
мать, всю любовь непорочного сердца перенесла на
дочку незабвенной подруги, вся жизнь ее в Дуне была…
Дорушка была кухаркина
дочка. Пока она была маленькой, то жила за кухней в комнатке
матери и с утра до ночи играла тряпичными куколками. А то выходила на двор погулять, порезвиться с дворовыми ребятами. На дворе ни деревца, ни садика, одни помойки да конюшня. А тут вдруг и лес, поле в Дуниных рассказах, и кладбище. Занятно!
А через три дня положили ее рядышком с Дуниной
матерью, под деревянный крест на погосте, у которого сама она частенько молилась за упокой души покойницы-дочки. Соседи подобрали Дуню, скорее испуганную неожиданностью, нежели убитую горем. Бабушку Маремьяну Дуняша больше побаивалась, нежели любила. Сурова была бабушка, взыскательна и требовательна не в меру. Чуть что, и за косичку и за ушенко оттреплет и без ужина отправит спать.
Так прошло десять лет. Город привык видеть и не видать скромных представительниц генеральского семейства, и праздным людям оставалось одно удовольствие решать: в каких отношениях находятся при генерале
мать и дочь, и нет ли между ними соперничества? Соперничества между ними, очевидно, не было, и они были очень дружны. К концу десятого года замужества Флоре, или по нынешнему Анне Ивановне, бог дал глухонемую
дочку, которую назвали Верой.
Вы боялись, чтоб я сдуру не повесилась, и положили спровадить меня к отцу и к
матери: «вот, дескать, ваша
дочка!
Из ее метрической выписи явствует, что она была
дочкой Солнца, женою Сатурна,
матерью Юпитера, — одним словом, особой астрономической, имеющей право на казенную квартиру в Пулковской обсерватории.
— Слава богу, прожили век без образования и вот уж, благодарить бога, третью
дочку за хорошего человека выдаем, — говорит с другого конца стола
мать Дашеньки, вздыхая и обращаясь к телеграфисту. — А ежели мы, по-вашему, выходим необразованные, то зачем вы к нам ходите? Шли бы к своим образованным!
Живет она с маленькой
дочкой и старухой
матерью у Бубликова, все, что было, распродала, он ее гонит из комнаты, что не платит.
В первое время Машенька, чтоб скучно не было, взяла к себе
мать; та пожила до родов, когда вот этот самый Кузька родился, и поехала в Обоянь к другой
дочке, тоже замужней, и осталась Машенька одна с ребеночком.
Мамаев. Быть так. Спрашивает меня набольший-то: «У тебя
дочка барышня?» А голос-то у него так в душу теплою струею и льется. — Зовут ее барышней, ваше превосходительство, а доля у ней хуже крестьянской. «Любит ли она Резинкина? будет ли с ним счастлива?» — спрашивает меня. — Души друг в друге не чают; а где любовь, там и счастье, — говорю я. Знаешь, Груня, вспомнил прошлые золотые деньки мои с покойной твоей
матерью. — Тут он повел речь к ней (указав на Резинкину); говори, сватья!
— Это говорит
дочка… Другие говорят иное… Говорят, что она убийца своей
матери, утверждают, что она изверг рода человеческого, что она непу…