Неточные совпадения
Стародум. О сударыня! До моих ушей уже
дошло, что он теперь только и отучиться изволил. Я слышал об его учителях и вижу наперед, какому грамотею ему быть надобно, учася у Кутейкина, и какому математику, учася у Цыфиркина. (
К Правдину.) Любопытен бы я был послушать, чему немец-то его выучил.
В следующую речь Стародума Простаков с сыном, вышедшие из средней двери, стали позади Стародума. Отец готов его обнять, как скоро
дойдет очередь, а сын подойти
к руке. Еремеевна взяла место в стороне и, сложа руки, стала как вкопанная, выпяля глаза на Стародума, с рабским подобострастием.
Одни,
к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение
к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший
к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое
дошли до здания Старого Университета.
— Ну, барин, обедать! — сказал он решительно. И,
дойдя до реки, косцы направились через ряды
к кафтанам, у которых, дожидаясь их, сидели дети, принесшие обеды. Мужики собрались — дальние под телеги, ближние — под ракитовый куст, на который накидали травы.
— Ах, как я рада вас видеть! — сказала она, подходя
к ней. — Я вчера на скачках только что хотела
дойти до вас, а вы уехали. Мне так хотелось видеть вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? — сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии,
дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел
к ней, как только узнал, что она встала.
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо. Остававшийся в углу уголок был смахнут в пять минут. Еще последние косцы
доходили ряды, как передние захватили кафтаны на плечи и пошли через дорогу
к Машкину Верху.
Стараясь делать как можно меньше быстрых движений и прислушиваясь
к пролетавшим всё чаще и чаще мимо него пчелам, он
дошел по тропинке до избы.
Чувство радости от близости
к ней, всё усиливаясь,
дошло до того, что, подавая ей в ее корзинку найденный им огромный на тонком корне с завернувшимися краями березовый гриб, он взглянул ей в глаза и, заметив краску радостного и испуганного волнения, покрывшую ее лицо, сам смутился и улыбнулся ей молча такою улыбкой, которая слишком много говорила.
«Московские ведомости» и «Сын отечества» зачитывались немилосердно и
доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое употребление.
Раскольников поднял свою шляпу и пошел
к дверям, но до дверей он не
дошел…
Вот до какой силы
доходит у иных девушек страсть
к пропаганде!
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо
дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть
к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки,
дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь
к нему плечом
к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но,
дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять
к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и удалился. Павел Петрович
дошел до конца сада, и тоже задумался, и тоже поднял глаза
к небу. Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего, кроме света звезд. Он не был рожден романтиком, и не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая [Мизантропический — нелюдимый, человеконенавистнический.] душа…
— Хороним с участием всех сословий. Уговаривал ломовика — отвези! «Ну вас, говорит,
к богу, с покойниками!» И поп тоже — уголовное преступление, а? Скотина. Н-да, разыгрывается штучка… сложная! Алина, конечно, не
дойдет… Какое сердце, Самгин? Жестоко честное сердце у нее. Ты, сухарь, интеллектюэль, не можешь оценить. Не поймешь. Интеллектюэль, — словечко тоже! Эх вы… Тю…
Дойдя до конца проспекта, он увидал, что выход ко дворцу прегражден двумя рядами мелких солдат. Толпа придвинула Самгина вплоть
к солдатам, он остановился с края фронта, внимательно разглядывая пехотинцев, очень захудалых, несчастненьких. Было их, вероятно, меньше двух сотен, левый фланг упирался в стену здания на углу Невского, правый — в решетку сквера. Что они могли сделать против нескольких тысяч людей, стоявших на всем протяжении от Невского до Исакиевской площади?
Он легко,
к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он
дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах.
К проституткам идти не могу, до этой степени еще не
дошел. Тянет
к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения
к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Нет, — сердито ответил Дьякон и, с трудом вытащив ноги из-под стула, встал, пошатнулся. — Так вы, значит, напишите Любовь Антоновне, осторожненько, — обратился он
к Варваре. — В мае, в первых числах,
дойду я до нее.
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала
к нему, как
к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и
дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?
Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя: когда-нибудь от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств
дойдет до слов — что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует
к Штольцу?
Он бросился от нее
к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой лестнице, и едва она поспевала
дойти до сеновала, как уж надо было спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор и, чего Боже сохрани! — в овраг.
Хлопоты ее вначале были очень успешны: адвокат ей встретился участливый и милостивый, и в суде ей решение вышло скорое и благоприятное, но как
дошло дело до исполнения — тут и пошла закорюка, да такая, что и ума
к ней приложить было невозможно.
Тихо, с замирающим от нетерпения сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее комнаты, неслышно
дошел по ковру
к ней.
Кое-как он достиг дробей, достиг и до четырех правил из алгебры, когда же дело
дошло до уравнений, Райский утомился напряжением ума и дальше не пошел, оставшись совершенно равнодушным
к тому, зачем и откуда извлекают квадратный корень.
Он пошел
к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело
доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились — не надолго.
До Веры
дошло неосторожное слово — бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и хотела идти
к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Проходя мимо часовни, она на минуту остановилась перед ней. Там было темно. Она, с медленным, затаенным вздохом, пошла дальше,
к саду, и шла все тише и тише.
Дойдя до старого дома, она остановилась и знаком головы подозвала
к себе Райского.
Райский нижним берегом выбралсл на гору и
дошел до домика Козлова. Завидя свет в окне, он пошел было
к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
— Ничего: он ездил
к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не
доходило»: этого он, как огня, боится.
Дружба ее не
дошла еще до того, чтоб она поверила ему если не тайны свои, так хоть обратилась бы
к его мнению,
к авторитету его опытности в чем-нибудь,
к его дружбе, наконец сказала бы ему, что ее занимает, кто ей нравится, кто нет.
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька: это было слишком очевидно, а что из нее будет, — и потом уже поступить в отношении
к ней, смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна ли она
к дальнейшему развитию или уже
дошла до своих геркулесовых столпов?
Но когда на учителя находили игривые минуты и он, в виде забавы, выдумывал, а не из книги говорил свои задачи, не прибегая ни
к доске, ни
к грифелю, ни
к правилам, ни
к пинкам, — скорее всех, путем сверкающей в голове догадки,
доходил до результата Райский.
Но
к этому прибавилось какое-то туманное пятно; суетливость Райского около Веры замечена уже была давно и даже
дошла до слуха Ульяны Андреевны, которая и намекнула ему об этом в свидании. Крицкая тоже заметила и, конечно, не была скромна на этот счет. Почтительное поклонение Тушина замечали все, и не одна Татьяна Марковна прочила его в женихи Вере.
Перед ней — только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать лицом
к лицу с бабушкой и сказать ей: «Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием… до чего
дошла своей волей!..»
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада
к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец,
дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
Полины Карповны не было. Она сказалась больною, прислала Марфеньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил
к ней утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать, не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне не дома, в гостях — там много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего
дошел»!
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях, прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение
к рангу; но нынешний губернатор
к этому равнодушен. Он даже не замечает, как одеваются у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй не
доходило».
— Пойдемте туда! — говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва
доходили они туда, она тащила его в другое место или взглянуть с какой-нибудь высоты на круто заворотившуюся излучину Волги, или шла по песку, где вязли ноги, чтоб подойти поближе
к воде.
— «Все пороки»! Ого! Эту фразу я знаю! — воскликнул Версилов. — И если уж до того
дошло, что тебе сообщена такая фраза, то уж не поздравить ли тебя с чем? Это означает такую интимность между вами, что, может быть, придется даже похвалить тебя за скромность и тайну,
к которой способен редкий молодой человек…
— Да, я
к нему хожу, да только не
дохожу, — усмехнулся я. — Я вхожу и поворачиваю налево.
Он примолк. Мы уже
дошли до выходной двери, а я все шел за ним. Он отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал
к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
В последнее наше пребывание в Шанхае, в декабре 1853 г., и в Нагасаки, в январе 1854 г., до нас еще не
дошло известие об окончательном разрыве с Турцией и Англией; мы знали только, из запоздавших газет и писем, что близко
к тому, — и больше пока ничего.
Беспрестанно ходили справляться
к барометру. «Что, падает?» 30 и 15. Опять — 29 и 75, потом 29 и 45, потом 29 и 30-29 и 15 — наконец, 28/42. Он падал быстро, но постепенно, по одной сотой, и в продолжение суток с 30/75 упал до 28/42. Когда
дошел до этой точки, ветер достиг до крайних пределов свирепости.
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон —
дойдет. Но уж пристал
к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Мы
дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо
к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени. На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали… на пол, за неимением стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег на единственную бывшую на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Они забыли всякую важность и бросились вслед за нами с криком и, по-видимому, с бранью, показывая знаками, чтобы мы не ходили
к деревням; но мы и не хотели идти туда, а
дошли только до горы, которая заграждала нам путь по берегу.
Сверх провинции Альбани, англичане приобрели для колонии два новые округа и назвали их Альберт и Виктория и еще большое и богатое пространство земли между старой колониальной границей и Оранжевой рекой, так что нынешняя граница колонии простирается от устья реки Кейскаммы, по прямой линии
к северу, до 30 30’ ю‹жной› ш‹ироты› по Оранжевой реке и, идучи по этой последней,
доходит до Атлантического океана.