Неточные совпадения
Теперь я не могу отдать позору свое имя… — и своего сына, — хотела она сказать, но сыном она не могла шутить… — позору свое имя», и еще что-нибудь
в таком роде, —
добавила она.
Обняв Клима, он поцеловал его
в лоб,
в щеки, похлопал по спине и
добавил...
— Улыбаясь, она
добавила: — Ты говорил так… мстительно, как будто это я виновата
в том, что будет революция.
— Нет, не близко, — ответил Самгин и механически
добавил: — Года за полтора, за два до этого он действительно покушался на самоубийство. Было
в газетах.
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что его могут
в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии друзей своих и сокрушенно
добавлял...
—
В сумасшедший дом и попал, на три месяца, —
добавила его супруга, ласково вложив
в протянутую ладонь еще конфету, а оратор продолжал с великим жаром, все чаще отирая шапкой потное, но не краснеющее лицо...
— Он —
в Нижнем, под надзором. Я же с ним все время переписывался. Замечательный человек Степан, — вдумчиво сказал он, намазывая хлеб маслом. И, помолчав,
добавил...
Он пугливо зашевелился
в кресле, наморщил нос, сбросив с него пенсне, и поспешно
добавил...
—
В молодости я тоже забавлялся, собирая подобные… — шалости пера и карандаша, — неодобрительно сказал Самгин, но не
добавил, что теперь это озорство возбуждает
в нем чувство почти враждебное к озорникам.
— Который повыше — жандарм, второй — неизвестный. А забрали их — за стрельбу
в народ, — громко, приятным голосом сказал человечек и, примеряя свой шаг к шагу Самгина,
добавил вразумительно: — Манера эта —
в своих людей стрелять — теперь отменяется даже для войска.
— А черкес — он не разбирает, кто
в чем виноват, —
добавил лысый и звонко возопил, хлопнув руками по заплатам на коленях...
— И
в любви, — серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: — Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу, вот! И — черт вас всех побери, милейшие мои, — шепотом
добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.
—
В беседах с мужиками о политике, об отрубах, — хмуро
добавил Самгин. Она усмехнулась...
Она сказала это вполголоса и пошла прочь, но, остановясь
в двери,
добавила...
— Ничего неприличного я не сказал и не собираюсь, — грубовато заявил оратор. — А если говорю смело, так, знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют смело говорить, —
добавил он, взмахнув левой рукой, большой палец правой он сунул за ремень, а остальные четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь
в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.
«И для споров с самим собою», —
добавил Самгин, механически продолжая спор. «Неверно:
в Париже интереснее, приятнее жить, чем
в Петербурге…»
— Пожалуйста, найдите
в книгах Сомовой «Философию мистики». Но, может быть, я неверно прочитал, — ворчливо
добавил он, — какая же философия мистики возможна?
— И скот прирезали, —
добавил Бердников. — Ну, я, однако, не жалуюсь. Будучи стоиком, я говорю: «Бей, но — выучи!» Охо-хо! Нуте-кось, выпьемте шампанского за наше здоровье! Я, кроме этого безвредного напитка, ничего не дозволяю себе, ограниченный человек. — Он вылил
в свой бокал рюмку коньяка, чокнулся со стаканом Самгина и ласково спросил: — Надоела вам моя болтовня?
— Сказка, — сквозь зубы выговорил Дронов, ожидающе поглядывая на дверь
в столовую. — Фантазия, —
добавил он.
—
В январе ты получишь подробный отчет по ликвидации предприятий отца, —
добавил он деловым тоном.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, —
добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят
в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Вы представить не можете, как трудно
в наши дни жить человеку, который всем хочет только добра… Поверьте, —
добавил он еще тише, — они догадываются о вашем значении…
— Возвращаясь к Толстому —
добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и
в так называемых произведениях художественных,
в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить
в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится
в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
— Какая же здесь окраина? Рядом — институт благородных девиц, дальше — на горе — военные склады, там часовые стоят. Да и я — не одна, — дворник, горничная, кухарка. Во флигеле — серебряники, двое братьев, один — женатый, жена и служит горничной мне. А вот
в женском смысле — одна, — неожиданно и очень просто
добавила Марина.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, —
добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи домов на левой стороне, а
в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
— Вот что, через несколько дней
в корабле моем радение о духе будет, — хочешь, я скажу Захарию, чтоб он показал тебе праздник этот?
В щелочку, —
добавила она и усмехнулась.
И, помахивая платком
в лицо свое, она
добавила...
— Однако не каждого подозревают
в шпионстве, — сухо сказал Самгин и — помимо желания — так же сухо
добавил: — Я знал его, когда он был товарищем прокурора.
— Да, знаю, — откликнулся Кутузов и, гулко кашлянув, повторил: — Знаю, как же… — Помолчав несколько секунд,
добавил, негромко и как-то жестко: — Она была из тех женщин, которые идут
в революцию от восхищения героями. Из романтизма. Она была человек морально грамотный…
— Вот видите: и я верю
в это, —
добавила она. — Если же это не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!
— Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня первое мая: с Горюновым едем
в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете! Горюнова Мишу произвели — вот мы сегодня и отличаемся, —
в восторге
добавил Волков.
— Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфеньку
в сад… —
добавил он.
— Не слыхала отказа
в желаниях, даже
в капризах… —
добавила она.
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам
в самом деле «медвежьей услуги», —
добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
— Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять
в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет… Это одно только и осталось у меня на память от нее… —
добавил он, глотая слезы.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно
добавлял Райский, — но зато совался поминутно
в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
— Свои коровы, лошади, куры, много людей
в доме… Да, и дети… — краснея,
добавила она.
— Пять тысяч рублей ассигнациями мой дед заплатил
в приданое моей родительнице. Это хранилось до сих пор
в моей вотчине,
в спальне покойницы. Я
в прошедшем месяце под секретом велел доставить сюда; на руках несли полтораста верст; шесть человек попеременно, чтоб не разбилось. Я только новую кисею велел сделать, а кружева — тоже старинные: изволите видеть — пожелтели. Это очень ценится дамами, тогда как… —
добавил он с усмешкой, —
в наших глазах не имеет никакой цены.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе
добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И
в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
— A la bonne heure! [
В добрый час! (фр.)] — сказала она, протягивая ему руку, — и если я почувствую что-нибудь, что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! — торопливо
добавила она. — Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки.
— Вот как! особенно
в грозу, и с его лошадьми! — насмешливо
добавил Райский. — И весело с ним?
Меня даже зло взяло. Я не знал, как быть. «Надо послать к одному старику, — посоветовали мне, — он, бывало, принашивал меха
в лавки, да вот что-то не видать…» — «Нет, не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «Что употребляет?» — «Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», —
добавил он.
Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он
добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что господа все хорошие и купечество знатное; что зимой живут
в городе, а летом на заимках (дачах), под камнем, «то есть камня никакого нет, — сказал он, — это только так называется»; что проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо и т. п.
Я все обещал ему. «Плотников — моя фамилия», —
добавил он. «Очень хорошо — Плотников», — записал я
в книжечку, и мне живо представилась подобная же сцена из «Ревизора».
После обеда адмирал подал Кавадзи золотые часы; «к цепочке, которую вам сейчас подарили», —
добавил он. Кавадзи был
в восторге: он еще и
в заседаниях как будто напрашивался на такой подарок и все показывал свои толстые, неуклюжие серебряные часы, каких у нас не найдешь теперь даже у деревенского дьячка. Тсутсую подарили часы поменьше, тоже золотые, и два куска шелковой материи. Прочим двум по куску материи.
Но зато у меня есть английские супы
в презервах», —
добавил я.
Сама же история
добавит только, что это те же люди, которые
в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а
в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
— Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата околпачивали. Нет, брат, шалишь, нынче мы и сами понимать стали, —
добавил он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. — Коняш, коняш! — кричал он, остановив лошадь и оглядываясь назад, но стригун был не назади, а сбоку, — ушел
в луга.
На Дальнем Востоке среди моряков я нашел доброжелателей и друзей.
В 1906 году они устроили для меня на берегу моря питательные базы и на каждый пункт, кроме моих ящиков,
добавили от себя еще по ящику с красным вином, консервами, галетами, бисквитами и т.д.
Вместо озабоченного прислушивания
в саду и беспрерывных отправок курьеров
в Петербург, —
добавляет Давыдов, — он должен был лично поспешить туда; так поступил бы всякий мало-мальски мужественный человек.