Неточные совпадения
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная
история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах
детей, обо всем, что есть жизнь.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных
историй и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он
ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
— Надо. Отцы жертвовали на церкви,
дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «
История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
И не видит, как печальна его роль
ребенка, который, мечтательно шагая посредине улицы, будет раздавлен лошадьми, потому что тяжелый воз
истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами.
— Про это я ничего не знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был
ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту
историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная
история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням,
ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе
ребенка, и он скоро умирал от голода.
К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о Священной
истории, которую в доме родительском, хотя и
ребенком, я очень любопытствовал знать.
Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его
детей, Фофу и Зёзю, русской грамоте, географии и
истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда отделавшись, наконец, от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты!
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы не должны забывать, что по дороге может умереть
ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда
история с своим мормонизмом начнет новую беременность…
Я ему заметил, что в Кенигсберге я спрашивал и мне сказали, что места останутся, кондуктор ссылался на снег и на необходимость взять дилижанс на полозьях; против этого нечего было сказать. Мы начали перегружаться с
детьми и с пожитками ночью, в мокром снегу. На следующей станции та же
история, и кондуктор уже не давал себе труда объяснять перемену экипажа. Так мы проехали с полдороги, тут он объявил нам очень просто, что «нам дадут только пять мест».
В самой пасти чудовища выделяются
дети, не похожие на других
детей; они растут, развиваются и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не всё умирает с ними. Это начальные ячейки, зародыши
истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Кроме урочных занятий, которые мне почти никаких усилий не стоили, я, по собственному почину, перечитывал оставшиеся после старших
детей учебники и скоро почти знал наизусть «Краткую всеобщую
историю» Кайданова, «Краткую географию» Иванского и проч.
С тех пор малиновецкая девичья сделалась ареною тайных вожделений и сомнительного свойства
историй, совершенно непригодных в доме, в котором было много
детей.
Он даже рассказал целую
историю этого отравления, пока следователь не догадался отправить его на испытание в больницу душевнобольных. Отец тоже был ненормален и радовался, как
ребенок, что еще раз избавился от сына.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим
детям, один из них принес эту
историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
Несколько вечеров подряд она рассказывала
историю отца, такую же интересную, как все ее
истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из дома; однажды дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли
ребенка и спрятали его.
История высиживания яиц у диких гусей, как и у всякой птицы, выводящей
детей один раз в год, оканчивается в исходе мая или в начале июня: все исключения бывают следствием какого-нибудь несчастного случая, погубившего первые яйца.
И представьте, эта низость почти всем им понравилась, но… тут вышла особенная
история; тут вступились
дети, потому что в это время
дети были все уже на моей стороне и стали любить Мари.
«У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще был
ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться
истории о дуэлях, о нападениях разбойников, о том, как и меня вызовут на дуэль и как благородно я буду стоять под пистолетом.
По целым часам он стоял перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему
историю этой картины и рядом с нею
историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение.
Ребенок стоит, пораженный величием общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
Вязмитинов был сын писца из губернского правления; воспитывался в училище
детей канцелярских служителей, потом в числе двух лучших учеников был определен в четвертый класс гимназии, оттуда в университет и, наконец, попал на место учителя
истории и географии при знакомом нам трехклассном уездном училище.
И вот тебе вечная средняя
история об офицере, о приказчике, о
ребенке и о престарелом отце, который там, в провинции, оплакивает заблудшую дочь и умоляет ее вернуться домой.
Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с большими подробностями
историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную
историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною рассказы.
Это напомнило мне давнопрошедшие
истории с Волковым; и хотя я с некоторой гордостью думал, что был тогда глупеньким
дитятей, и теперь понимал, что семилетняя девочка не может быть невестой сорокалетнего мужчины, но слово «невеста» все-таки неприятно щекотало мое ухо.
— Вы не
дитя, вы можете понимать. Я вам скажу свою
историю и все, что я перенес в этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните старого друга, который вас очень любил,
дети!..
Это
история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще
ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю
историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний
ребенок.
— Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, — отвечает, — не говори: из-за них-то тут все
истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое
дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое
дитя воспитывать?
— Что ж
история его с сыном?.. Кто может отца с
детьми судить? Никто, кроме бога! — произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и недовольное выражение.
Но он сам влюбился в прелестного
ребенка и рассказывал ей какие-то поэмы об устройстве мира, земли, об
истории человечества.
Лично я, впрочем, выше всего ценил в Мартыне Степаныче его горячую любовь к
детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять, хотя в то же время я смутно слышал
историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту
историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) — римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.
Я прибыл в полк и явился к моему ротному командиру Вольскому; он меня позвал на квартиру, угостил чаем, и я ему под великим секретом рассказал всю
историю с
ребенком.
— Мы, дачницы, затеваем здесь спектакль для
детей, — сказала она. — Уже все есть у нас — и театр, и актеры, остановка только за пьесой. Прислали нам десятка два разных пьес, но ни одна не годится. Вот вы любите театр и хорошо знаете
историю, — обратилась она к Ярцеву, — напишите-ка нам историческую пьесу.
— Ах, не расспрашивайте меня… верьте мне! То темная, страшная
история, которую я вам рассказывать не стану. Госпожу Бельскую я почти не знал,
ребенок этот не мой, а взял я все на себя… потому… потому что она того хотела, потому что ей это было нужно.
Одним только утешаюсь: лет через тридцать я всю эту
историю, во всех подробностях, на страницах"Русской старины"прочту. Я-то, впрочем, пожалуй, и не успею прочитать, так все равно
дети прочтут. Только любопытно, насколько они поймут ее и с какой точки зрения она интересовать их будет?
Впрочем,
дети еще туда-сюда: для них устные рассказы старожилов подспорьем послужат; но внуки — те положительно ничему в этой
истории не поверят. Просто скажут: ничего в этой чепухе интересного нет.
Граф по возвращении в Петербург не стеснялся рассказанною мною
историей с Рогожиным; он, по-видимому, считал ее слишком ничтожною и делал вид, будто вовсе позабыл о ней. Как только он узнал о приезде княгини в Петербург, он один из первых сделал ей продолжительный визит, причем был необыкновенно внимателен к княгине и даже осведомился не только о
детях, но и о Дон-Кихоте.
— Вот она, — сказал он, возвращаясь ко мне с листочком почтовой бумаги, — и называется"
История маленького погибшего
дитяти". Одну минуту внимания и ты узнаешь исповедь моей души.
Повторилась обратная
история: недоброжелательные соседи избивались, их жилища превращались в пепел, а жены и
дети забирались в полон.
На стойбище сбилось народу до двух тысяч. Тут были и киргизы, и башкиры, и казаки, и разные воровские русские люди, укрывавшиеся в орде и по казачьим станицам. Не было только женщин и
детей, потому что весь этот сброд составлял передовой отряд. Пленников привязали к коновязям, обыскали и стали добывать языка: кто? откуда? и т. д. Арефа отрывисто рассказал свою
историю, а Гарусов начал путаться и возбудил общее подозрение.
Мы не отрицаем относительной пользы компендиумов; но не думаем, чтобы «Русская
история» Таппе, очень полезная для
детей, была лучше «
Истории» Карамзина, из которой извлечена.
Они могут — и должны быть полезнее всех Академий в мире, действуя на первые элементы народа; и смиренный учитель, который
детям бедности и трудолюбия изъясняет буквы, арифметические числа и рассказывает в простых словах любопытные случаи
Истории, или, развертывая нравственный катехизис, доказывает, сколь нужно и выгодно человеку быть добрым, в глазах Философа почтен не менее Метафизика, которого глубокомыслие и тонкоумие самым Ученым едва вразумительно; или мудрого Натуралиста, Физиолога, Астронома, занимающих своею наукою только некоторую часть людей.
Но в
истории, рассказанной Коноваловым, звучало что-то правдивое, в ней были незнакомые мне черты — чтения книжек, эпитет
ребенка в приложении к мощной фигуре Коновалова…
«Дайра, восточная повесть», «Селим и Дамасина», «Мирамонд», «
История лорда N» — всё было прочтено в одно лето, с таким любопытством, с таким живым удовольствием, которое могло бы испугать иного воспитателя, но которым отец Леонов не мог нарадоваться, полагая, что охота ко чтению каких бы то ни было книг есть хороший знак в
ребенке.
Он с любовью и радостью начал говорить о том, что у него уже готово в мыслях и что он сделает по возвращении в Москву; что, кроме труда, завещанного ему Пушкиным, совершение которого он считает задачею своей жизни, то есть «Мертвые души», у него составлена в голове трагедия из
истории Запорожья, в которой все готово, до последней нитки, даже в одежде действующих лиц; что это его давнишнее, любимое
дитя, что он считает, что эта плеса будет лучшим его произведением и что ему будет с лишком достаточно двух месяцев, чтобы переписать ее на бумагу.
Марья Виссарионовна рассказывала какую-то длинную
историю про одну свою родственницу, которой предстояла прекрасная партия и которую она сначала не хотела принять, но потом, желая исполнить волю родителей, вышла, и теперь счастливы так, как никто; что, наконец,
дети, которые слушаются своих родителей, бывают всегда благополучнее тех, которые делают по-своему.
Сначала, как водится, княгиня не хотела пустить; потом сама им выпросила отпуск. Надзор за
детьми снова был поручен Дрейяку, успевшему в антракте образовать еще двух русских помещиков греческою мифологией и французскою
историей. Тогда еще существовали пространство и даль, не так, как теперь, месяца два тащились они до Парижа.
— Вы, мои
дети, должны помнить из талмуда
историю Бавы-бен-Бута.
Смена поколений, во образе коей только и существует теперь единое человечество, представляет собой, конечно, некое пожирание
детьми отцов, своего рода dance macabre, пляску смерти, но именно в чередовании поколений возникает
история как конкретное время.
— Садись! Садись! — замахал на нее руками батюшка и, краснея от досады, кинул классу: — Да растолкуйте вы этому неучу,
дети, кто хорошо понял
историю! Оживите вы ее. Ведь этак она и совсем заснет! — кивнул он на Рыжову. — Кто понял?