Неточные совпадения
Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер,
двигался вдоль реки; сквозь
деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся к горам.
Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив
дерево, Летика развел костер на обрыве.
Двинулись тени и отраженное водой пламя; в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитым дымом, сверкая, дрожал воздух.
По вагону, сменяя друг друга, гуляли запахи ветчины, ваксы, жареного мяса, за окном, в сероватом сумраке вечера,
двигались снежные холмы, черные
деревья, тряслись какие-то прутья, точно грозя высечь поезд, а за спиною Самгина, покашливая, свирепо отхаркиваясь, кто-то мрачно рассказывал...
Круг людей медленно
двигался справа налево,
двигался всей массой и почти бесшумно, едва слышен был шорох подошв о
дерево пола. Когда кончили петь, — заговорила Марина...
По гласису тянутся две аллеи больших широколиственных
деревьев; между аллеями, по широкой дороге,
движется бесконечная нить двуместных и четвероместных колясок, с синьорами и синьоринами, с джентльменами, джентльменками, и огибает огромное пространство от предместий, мимо крепости, до самого взморья.
Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший месяц медленно
двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне неба занималась заря. Утро было холодное. В термометре ртуть опустилась до — 39°С. Кругом царила торжественная тишина; ни единая былинка не шевелилась. Темный лес стоял стеной и, казалось, прислушивался, как трещат от мороза
деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились в застывшем утреннем воздухе.
Снимание шкуры с убитого животного отняло у нас более часа. Когда мы тронулись в обратный путь, были уже глубокие сумерки. Мы шли долго и наконец увидели огни бивака. Скоро между
деревьями можно было различить силуэты людей. Они
двигались и часто заслоняли собой огонь. На биваке собаки встретили нас дружным лаем. Стрелки окружили пантеру, рассматривали ее и вслух высказывали свои суждения. Разговоры затянулись до самой ночи.
Облака имели разлохмаченный вид,
двигались вразброд, навстречу друг другу, и вслед за тем налетел такой сильный ветер, что столетние
деревья закачались, как слабые тростинки.
Он молча указал рукой. Я поглядел в ту сторону, но ничего не видел. Дерсу посоветовал мне смотреть не на землю, а на
деревья. Тогда я заметил, что одно
дерево затряслось, потом еще и еще раз. Мы встали и тихонько
двинулись вперед. Скоро все разъяснилось. На
дереве сидел белогрудый медведь и лакомился желудями.
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он
двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу
дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от
дерева и со всего роста, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не
двигался.
В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито
двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное с корнем
дерево или изорванную шубу с длинными рукавами — один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.
Он тихо
двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно блуждавших по стволам
деревьев, по песку дорожки, по траве, светилось тихое умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает, что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему человеком.
Почти каждую минуту вдали на площадь ложилась тень, ползла по камням, лезла на
деревья, и такая она была тяжёлая, что ветви
деревьев качались под нею; потом она окутывала церковь от подножия до креста, переваливалась через неё и без шума
двигалась дальше на здание суда, на людей у двери его…
Ему представилось огромное, мокрое поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога с берёзами по бокам. Он идёт с котомкой за плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в поле, на дороге, нет ни души… даже галок на
деревьях нет, и над головой безмолвно
двигаются синеватые тучи…
В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении, за редкими, прозрачными по-зимнему
деревьями, молчаливо
двигались два фонарика: там стояли виселицы.
Он трухнул, вскочил с кровати и бросился к окну; но зарева не было, только в саду проворно
двигались по дорожкам, мимо
деревьев, красные огненные точки — то бегали люди с фонарями.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и на его ярком фоне
деревья казались ещё более мрачными, истощёнными. По аллее, уходившей от террасы в сумрачную даль, медленно
двигались густые тени, и с каждой минутой росла тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча шли вдоль по аллее туда, вдаль, она прижималась к нему, и он чувствовал теплоту её тела.
Пришла весна. По мокрым улицам города, между навозными льдинками, журчали торопливые ручьи; цвета одежд и звуки говора движущегося народа были ярки. В садиках за заборами пухнули почки
дерев, и ветви их чуть слышно покачивались от свежего ветра. Везде лились и капали прозрачные капли… Воробьи нескладно подпискивали и подпархивали на своих маленьких крыльях. На солнечной стороне, на заборах, домах и
деревьях, все
двигалось и блестело. Радостно, молодо было и на небе, и на земле, и в сердце человека.
А темнота в лесу сгущается все больше и больше… Розоватые у опушки стволы сосен исчезли: появились угрюмые, точно затянутые траурной пеленой хвойные
деревья… Они, как мохнатые чудища, сторожат тропинки. Стуча зубами со страху, с холодным потом, выступившим на лбу, Любочка нагнулась еще раз, чтобы сорвать последнюю травинку, выпрямилась и закаменела на месте. Какая-то белая фигура прямо
двигалась на нее.
Темнота на горизонте сквозила — день начал брезжить. По небу
двигались большие облака, а за ними блестели редкие побледневшие звезды; земля была окутана еще мраком, но уже можно было рассмотреть все предметы; белоснежная гладь реки, пар над полыньей и
деревья, одетые в зимний наряд, казалось, грезили и не могли очнуться от охватившего их оцепенения.
Подъем на гребень Сихотэ-Алиня был настолько крут, что вынуждал нас
двигаться зигзагами и карабкаться на четвереньках, хватаясь руками за корни
деревьев.
Но не смертью и не унынием дышала природа. От земли шел теплый, мягкий, живой запах. Сквозь гниющие коричневые листья пробивались ярко-зеленые стрелки, почки на
деревьях наливались. В чаще весело стрекотали дрозды и воробьи. Везде кругом все
двигалось, шуршало, и тихий воздух был полон этим смутным шорохом пробуждавшейся молодой, бодрой жизни.
Разум для человека тот закон, по которому совершается его жизнь, — такой же закон, как и тот закон для животного, по которому оно питается и плодится, — как и тот закон для растения, по которому растет, цветет трава,
дерево, — как и тот закон для небесного тела, по которому
движутся земля и светила.
Мы шли, шли… Никто из встречных не знал, где деревня Палинпу. На нашей карте ее тоже не было. Ломалась фура, мы останавливались, стояли, потом
двигались дальше. Останавливались над провалившимся мостом, искали в темноте проезда по льду и
двигались опять. Все больше охватывала усталость, кружилась голова. Светлела в темноте ровно-серая дорога, слева непрерывно тянулась высокая городская стена, за нею мелькали вершины
деревьев, гребни изогнутых крыш, — тихие, таинственно чуждые в своей, особой от нас жизни.
Солнце удалялось от полудня; лучи его уже косвеннее падали на землю; тень
дерев росла приметно, и жар ослабевал. Все расстались друзьями. Карета, запряженная рыжими лошадками, тронулась; и опять, по правую сторону ее, на высоком, тощем коне медленно
двигался высокий офицер, будто вылитый вместе с ним.
Время шло. Иван Осипович, видимо, сильно нравственно ломавший себя, стал нервно
двигаться на стуле и чутко прислушиваться к малейшему шуму, долетавшему из сада. Поднявшийся легкий ветерок шелестел
деревьями, и только. Густые сумерки стали ложиться на землю. Слуги зажгли в столовой огни.