Неточные совпадения
Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов
дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял
пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
— А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным
пространством, где меня нет и где
дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
С этого
дня время, перегруженное невероятными событиями, приобрело для Самгина скорость, которая напомнила ему гимназические уроки физики: все, и мелкое и крупное, мчалось одинаково быстро, как падали разновесные тяжести в
пространстве, из которого выкачан воздух.
Оставалось миль триста до Портсмута: можно бы промахнуть это
пространство в один
день, а мы носились по морю десять
дней, и все по одной линии.
Но довольно Ликейских островов и о Ликейских островах, довольно и для меня и для вас! Если захотите знать подробнее долготу, широту места,
пространство, число островов, не поленитесь сами взглянуть на карту, а о нравах жителей, об обычаях, о произведениях, об истории — прочтите у Бичи, у Бельчера. Помните условие: я пишу только письма к вам о том, что вижу сам и что переживаю изо
дня в
день.
Из придорожной травы, покрытой мелкой пылью, то и
дело взлетали, как ракеты, маленькие птички и быстро исчезали в воздушном
пространстве.
Пространство, разделявшее два лагеря, с каждым
днем делалось все меньше и меньше, и Надежда Васильевна вперед трепетала за тот час, когда все это обрушится на голову отца, который предчувствовал многое и хватался слабеющими руками за ее бесполезное участие.
Пробираясь к ним, я спугнул большую болотную сову — «ночную птицу открытых
пространств», которая
днем всегда прячется в траве.
Едва мы поднялись наверх, как сразу увидели, в чем
дело. Из-за гор, с правой стороны Мутухе, большими клубами подымался белый дым. Дальше, на севере, тоже курились сопки. Очевидно, пал уже успел охватить большое
пространство. Полюбовавшись им несколько минут, мы пошли к морю и, когда достигли береговых обрывов, повернули влево, обходя глубокие овраги и высокие мысы.
«С высоты соседних гор, — пишет Поляков, — Александровская долина кажется спертою, глухою и лесистою… огромный хвойный лес покрывает значительные
пространства на
дне ее».
Нельзя сказать, чтоб дрозды и с прилета были очень дики, но во множестве всякая птица сторожка, да и подъезжать или подкрадываться к ним, рассыпанным на большом
пространстве, по мелкому голому лесу или также по голой еще земле, весьма неудобно: сейчас начнется такое чоканье, прыганье, взлетыванье и перелетыванье, что они сами пугают друг друга, и много их в эту пору никогда не убьешь, [Мне сказывал один достоверный охотник, что ему случилось в одну весьма холодную зиму убить на родниках в одно поле восемнадцать дроздов рябинников, почти всех влет, но это
дело другое] хотя с прилета и дорожишь ими.
Услыша эти желанные звуки, я уже всякий
день начинал искать сивок по озимям, объезжая иногда понапрасну огромные
пространства ржаных полей.
Что заставило их выйти на открытое
пространство среди белого
дня?
Был один из тех знойных июльских
дней, когда нагретая солнцем земля не успевает за ночь излучить тепло в мировое
пространство, а на другое утро, накопляет его еще больше, и от этого становится невыносимо душно.
В этот
день с бивака мы выступили в обычное время и в полдень, как всегда, сделали большой привал. В два часа мы миновали последние остатки древесной растительности. Дальше перед нами на необозримом
пространстве расстилалась обширная поемная низина, занесенная снегом, по которой там и сям отдельными буро-желтыми пятнами виднелись вейник и тростник, менее других погребенные сугробами.
Обширное
пространство, затопляемое обыкновенно водою, представляло теперь голое, нечистое, неровное
дно, состоящее из тины и грязи, истрескавшейся от солнца, но еще не высохшей внутри; везде валялись жерди, сучья и коряги или торчали колья, воткнутые прошлого года для вятелей.
Время стало приближаться к весне. Воздвиженское с каждым
днем делалось все прелестней и прелестней: с высокой горы его текли целые потоки воды, огромное
пространство виднеющегося озера почти уже сплошь покрылось синеватою наслюдою. Уездный город стоял целый
день покрытый как бы туманом испарений. Огромный сад Воздвиженского весь растаял и местами начинал зеленеть. Все деревья покрылись почками, имеющими буроватый отлив. Грачи вылетали из свитых ими на деревьях гнезд и весело каркали.
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние остатки
дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая в красное
пространство света, то прячась назад в темноту.
— Захар Иваныч! — сказал я, — торжествуя вместе с вами
день вашего ангела, я мысленно переношусь на нашу милую родину и на обширном ее
пространство отыскиваю скромный, но дорогой сердцу городок, в котором вы, так сказать, впервые увидели свет.
Вероятно, он населял это
пространство призраками своей фантазии или, угнетаемый мечтательной праздностью, проводил
дни в бессильном созерцании заколдованного колеса, изнывая от жгучих стремлений к чему-то безмерному, необъятному, которое именно неясностью своих очертаний покоряло его себе.
С каждым
днем Кусака на один шаг уменьшала
пространство, отделявшее ее от людей; присмотрелась к их лицам и усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала.
Он сам даже ничего не делает, ему только кажется, что делает он, но в действительности творятся все те
дела, которые ему кажется, что он делает, через него высшею силою, и он не творец жизни, а раб ее; полагая же жизнь свою в признании и исповедании открывающейся ему истины, он, соединяясь с источником всеобщей жизни, совершает
дела уже не личные, частные, зависящие от условий
пространства и времени, но
дела, не имеющие причины и сами составляющие причины всего остального и имеющие бесконечное, ничем не ограниченное значение.
«5-я, рыболовство аханное, или аханами, то есть особого рода сетями; производится около половины декабря и только в море, то есть недалеко от Гурьева. В
день, назначенный для начала сего промысла, начальник оного раздает всем желающим и имеющим право ловить участки по жребию. Участки все равны, то есть каждому казаку отводится равное
пространство на определенное число аханов, определенной же меры. Чиновники получают по чинам своим по два, по три и более участков.
Пока Анна Петровна поселилась у сестры, а Пепко остался у меня. Очевидно, это было последствие какой-нибудь дорожной размолвки, которую оба тщательно скрывали. Пепко повесил свою амуницию на стенку, облекся в один из моих костюмов и предался сладкому ничегонеделанию. Он по целым
дням валялся на кровати и говорил в
пространство.
В этот
день экстренного ожидать было нечего: на девятой сажени сверху, на всем
пространстве раскапывания пещеры был толстый слой глины, который тщетно снимали и даже думали, что ниже уже ничего нет. Но на самом
деле под этим слоем оказалось целое кладбище.
На всем громадном
пространстве, расстилавшемся вдали, рдели разбросанные в бесчисленном множестве кучи раскаленного известняка, на поверхности которых то и
дело вспыхивали голубоватые и зеленые серные огни…
Люди, которых вы здесь видите, живут в благословенных местах: город стоит на берегу Волги, весь в зелени; с крутых берегов видны далекие
пространства, покрытые селеньями и нивами; летний благодатный
день так и манит на берег, на воздух, под открытое небо, под этот ветерок, освежительно веющий с Волги…
Но тут нить моего сновидения прерывается окончательно. Я чувствую, что лечу стрелой через необозримое
пространство, лечу, лечу… и, наконец, упадаю на самое
дно пропасти.
— Сам! сам перед отъездом в Петербург говорил: миллиона, говорит, добром
поделить не хотите! — восклицает сестрица Марья Ивановна и от волнения даже вскакивает с места и грозится куда-то в
пространство кулаком.
Ничего этого нет! Ни золота, ни отблесков, ни глубокой мечтательной синевы, порождающей обманчивые образы и грезы. Стоит приблизиться к этому облаку, войти в него, и тотчас же исчезнет вся эта мишура… Останется то, что есть на самом
деле: бесчисленное множество водяных пузырьков, холодная, пронизывающая, слякотная сырость, покрывающая огромные
пространства, мертвая, невыразительная, бесцветная. И от времени до времени ее прорезывает бессмысленный, страшный и такой же холодный скрежет…
Так кончился этот первый
день моего нового настроения. А на утро я опять проснулся как будто успокоившимся, но все же с сознанием, что это настроение заняло еще некоторое
пространство в душе.
На четвертый
день Бегушев пересилил себя и поехал к Домне Осиповне;
пространство до ее дома ему показалось очень коротким.
Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: «К
делу!»; а мы обыкновенно пребываем в дустом
пространстве — неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы…
— Печатное — да!.. Может быть, и
дело; но проболтанное только языком — ничего!.. Пыль… прах, разлетающийся в
пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего
дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.
Необозримые
пространства земли еще долго гнили от бесчисленных трупов крокодилов и змей, вызванных к жизни таинственным, родившимся на улице Герцена в гениальных глазах лучом, но они уже не были опасны, непрочные созданья гнилостных жарких тропических болот погибли в два
дня, оставив на
пространстве трех губерний страшное зловоние, разложение и гной.
Та музыкальная фраза, которая пленила меня среди лунных
пространств, звучала теперь прямо в уши, и это было как в
день славы, после морской битвы у островов Ката-Гур, когда я, много лет спустя, выходил на раскаленную набережную Ахуан-Скапа, среди золотых труб и синих цветов.
Тех
дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В
пространстве брошенных светил...
Иногда сцена может быть и в самом
деле полна значения и выражения, но в ней группы, существенно связанные, разделены
пространством, внутренний глаз опять уничтожает его, сближает связанное, выбрасывает ненужное, лишнее.
Дубовый ли он или березовый, мне нет
дела; но в нем, милостивые государи, восемь окошек! восемь окошек в ряд, прямо на площадь и на то водное
пространство, о котором я уже говорил и которое городничий называет озером!
Объяснение этой тоски, я полагаю, заключается в том, что у культурного русского человека бывают
дела личные, но нет
дел общих. Личные
дела вообще несложны и решаются быстро, без особых головоломных дум; затем впереди остается громадный досуг, который решительно нечем наполнить. Отсюда — скука, незнание куда преклонить голову, чем занять праздную мысль, куда избыть праздную жизнь. Когда перед глазами постоянно мелькает пустое
пространство, то делается понятным даже отчаяние.
Через несколько
дней мы пришли в Александрию, где собралось очень много войск. Еще сходя с высокой горы, мы видели огромное
пространство, пестревшее белыми палатками, черными фигурами людей, длинными коновязями и блестевшими кое-где рядами медных пушек и зеленых лафетов и ящиков. По улице города ходили целые толпы офицеров и солдат.
Людовик. Благодарю вас, мой архиепископ. Вы поступили правильно. Я считаю
дело выясненным. (Звонит, говорит в
пространство.) Вызовите сейчас же директора театра Пале-Рояль господина де Мольера. Снимите караулы из этих комнат, я буду говорить наедине. (Шаррону.) Архиепископ, пришлите ко мне этого Муаррона.
Воображение мое не может представить ничего величественнее сего
дня, когда в древней столице нашей соединились обе гемисферы земли, явились все народы, рассеянные в
пространствах России, языков, обычаев и вер различных: потомки Славян-победителей, Норманов, ужасных Европ и Финнов, столь живо описанных пером Тацитовым; мирные пастыри южной России, Лапландские Ихтиофаги и звериными кожами одеянные Камчадалы.
Общество в самых дремлющих его слоях получило могущественный нравственный толчок, и усиленная умственная деятельность, воспрянув от долгого сна, закипела на всем необъятном
пространстве России; все живые силы народа устремились на служение великому
делу родного просвещения и совершенствования.
Волки, которые теперь от голода совсем обнаглели и забегали в деревню даже
днем, вероятно, с любопытством и со злобой следили издали в длинные лютые вечера, как в освещенном окне на краю деревни рисовалась нагнувшаяся над столом человеческая фигура и как другая фигура, тонкая и длинная, быстро шныряла по комнате, то пропадая в темных углах, то показываясь в освещенном
пространстве.
В этом тесном
пространстве, наверное, гуляли весь
день военно-каторжные арестанты, но теперь их угнали, может быть, потому, что уже приближалось время поверки, а может быть, в честь моего прибытия.
В последних числах августа, во время больших маневров, N-ский пехотный полк совершал большой, сорокаверстный переход от села Больших Зимовец до деревни Нагорной.
День стоял жаркий, палящий, томительный. На горизонте, серебряном от тонкой далекой пыли, дрожали прозрачные волнующиеся струйки нагретого воздуха. По обеим сторонам дороги, куда только хватал глаз, тянулось все одно и то же
пространство сжатых полей с торчащими на нем желтыми колючими остатками соломы.
Уже настала ночь, взошла луна, и её молочно-серебристый свет, обливая ровное степное
пространство, сделал его как бы уже, чем оно было
днём, уже и ещё пустынней, грустнее.
Ночь была темна, а в нашей повозке, конечно, еще темнее. Колеса стучали по крепко замерзшим колеям, над головой чуть маячит переплет обтянутого кожей верха: он казался темным полукругом, и трудно было даже разобрать, действительно ли это переплет над самой головой или темная туча, несущаяся за нами в вышине. Фартук был задернут, и в небольшое
пространство, оставшееся открытым, то и
дело залетали к нам из темноты острые снежинки, коловшие лицо, точно иглами.
— А вот-с, например, — начинает он, — усадьба Бычиха с полевыми, лесными, сенокосными дачами и угодьями, на
пространстве необозримом — в один
день не обойдешь; но какой же, позвольте вас спросить, доход от нее?