Неточные совпадения
А через несколько
дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада;
мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли
дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо
маму?
Но меня мигом остановили. Повторяю: я не знал об их уговоре насчет
мамы и Макара Ивановича; меня же по прежним
делам, уж конечно, они считали способным на всякий скандал в этом роде.
Я тогда ничего не понял, но
дело состояло в том, что этот образ давно уже завещан был Макаром Ивановичем, на словах, Андрею Петровичу, и
мама готовилась теперь передать его.
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем) послав копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же, в течение
дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры: с утра еще он перевел
маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
А Лизу я не «забыл»,
мама ошиблась. Чуткая мать видела, что между братом и сестрой как бы охлаждение, но
дело было не в нелюбви, а скорее в ревности. Объясню, ввиду дальнейшего, в двух словах.
— Кстати, известно вам,
мама, что сегодня в суде решилось
дело Андрея Петровича с Сокольскими?
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не было всего вчерашнего
дня. К
маме я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь
день. Я твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у
мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько
дней как приготовлялись справлять
день рождения
мамы, приходившийся ровно через пять
дней, и часто говорили об этом.
— Что вы,
мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к тому же завтра —
день вашего рожденья,
мама, милый друг мой! Не дожил он трех
дней только!
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
Лизу я видел реже, чем
маму, хотя она заходила ко мне каждый
день, даже по два раза.
«Раз начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли я теперь, сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня вечером к
маме, сказать себе, как во все эти
дни: „Я сам по себе“?».
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к
делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание
мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Кроме
мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам в его комнатку приходил Версилов; всегда приходил я, да и негде мне было и быть; в последние
дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже других, и всегда почти сидела молча.
Когда встали из-за стола, я подошел к
маме, горячо обнял ее и поздравил с
днем ее рождения; за мной сделала то же самое Лиза.
—
Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом
деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Версилов, доктор и Татьяна Павловна еще
дня за три уговорились всеми силами отвлекать
маму от дурных предчувствий и опасений за Макара Ивановича, который был гораздо больнее и безнадежнее, чем я тогда подозревал.
Назавтра Лиза не была весь
день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и
мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Тут все, однако же, вместе: ведь я же любил твою
маму в самом
деле, искренно, не книжно.
— У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым
дням сиживала; она и
маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому почти там не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.
С
мамой еще говорила вначале, но с каждым
днем становилась скупее на слова, отрывистее и даже жестче.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом.
Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а
маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К
маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь
день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Макар Иванович по поводу этого
дня почему-то вдруг ударился в воспоминания и припомнил детство
мамы и то время, когда она еще «на ножках не стояла».
— Это мое
дело. А если вы про себя думаете, то тò, что
мама желала…
— Очень редко… Ведь
мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, —
мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал… Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них на балу, — весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только пьют…
— Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по
делам, а
мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с
мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее…
— И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не больше того, что уже слышали от
мамы. Городские слухи о нашем разорении — правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение
дел, да и сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
—
Мама, какая ты странная, — вступилась Надежда Васильевна. — Все равно мы с тобой не поймем, если Сергей Александрыч будет рассказывать нам о своих
делах по заводам.
— Я бы устроила так, чтобы всем было весело… Да!..
Мама считает всякое веселье грехом, но это неправда. Если человек работает
день, отчего же ему не повеселиться вечером? Например: театр, концерты, катание на тройках… Я люблю шибко ездить, так, чтобы дух захватывало!
Но вот прошло четыре года. В одно тихое, теплое утро в больницу принесли письмо. Вера Иосифовна писала Дмитрию Ионычу, что очень соскучилась по нем, и просила его непременно пожаловать к ней и облегчить ее страдания, и кстати же сегодня
день ее рождения. Внизу была приписка: «К просьбе
мамы присоединяюсь и я. Я.».
Сойдя вниз, он объявил, что нарочно лежал как без чувств, чтоб их испугать, но правда была в том, что он и в самом
деле лишился чувств, как и признался потом сам, уже долго спустя, своей
маме.
Мама,
Слыхала я и жаворонков пенье,
Дрожащее над нивами, лебяжий
Печальный клич над тихими водами,
И громкие раскаты соловьев,
Певцов твоих любимых; песни Леля
Милее мне. И
дни и ночи слушать
Готова я его пастушьи песни.
И слушаешь, и таешь…
— Papa, — отвечала Верочка, — je sais que vous etes l'auteur de mes jours, mais c'est surtout ma mere que je cherie. [Папа, я знаю, что вы виновник моих
дней, но я больше всего люблю
маму (франц.)]
— Милая
мама, можете вы подождать немножко, крошечку… до завтрашнего
дня? Можете? И с тем, чтобы уж до завтра ни слова?.. Ах!..
Мама даже закричала от испуга, а я вышла в другую комнату и принесла ему его кольцо — ты не заметил, я уже два
дня тому назад сняла это кольцо — и отдала ему.
На следующий
день Санин лежал еще в постели, как уже Эмиль, в праздничном платье, с тросточкой в руке и сильно напомаженный, ворвался к нему в комнату и объявил, что герр Клюбер сейчас прибудет с каретой, что погода обещает быть удивительной, что у них уже все готово, но что
мама не поедет, потому что у нее опять разболелась голова.
Была у
мамы такая давняя, необычайно почитаемая старшая подруга, Мария Ефимовна Слепцова — самая важная, самая либеральная и самая неоспоримо умная особа в Вышнем Волочке. Она в год раза четыре приезжала в Москву по
делам, навещала
маму и всегда-то всех учила, делала замечания, прорицала, предостерегала и тому подобное.
Вся семья, по какому-то инстинкту брезгливости, сторонилась от него, хотя
мама всегда одергивала Алешу, когда он начинал в глаза Мажанову имитировать его любимые, привычные словечки: «так сказать», «
дело в том, что», «принципиально» и еще «с точки зрения».
—
Мама,
мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом
деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый
день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу
дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и
мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
На другой
день утром Боря, сбежав к нему, сказал, что
мама захворала и не встанет сегодня.
Чебутыкин. Может быть…
Мамы так
мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом
деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.) Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите… Вы вот сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым… (Поет.) Не угодно ль этот финик вам принять… (Уходит.)
Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете… (Ирине.) Милая, деточка моя, я знал вас со
дня вашего рождения… носил на руках… я любил покойницу
маму…
— Вы знаете, — говорила она мне, прощаясь, — вы не думайте, что мои родные в самом
деле сердятся, что я читаю книги. Фриц сказал, что ваши книги мне всегда можно читать, и
мама мне тоже позволила.
Положим, сама мать при помощи Елизаветы Николаевны выучила меня по складам читать по-немецки; но
мама, сама понемногу выучившаяся говорить и писать по-русски, хотя в правописании и твердости почерка впоследствии и превосходила большинство своих соседок, тем не менее не доверяла себе в
деле обучения русской грамоте.
Не полагаясь на собственный суд,
мама тотчас отправила музыканта с запискою во Мценск для испытания к о. Сергию, который отвечал, что посланный вполне может давать первоначальные уроки. Сказавши, что до приезда мужа она не может дать окончательного ответа, мать разрешила музыканту, ночуя со слугами в передней, дождаться приезда барина, ожидаемого
дня через два.
В сумерки этого же самого
дня, прежде чем старик Байцуров успел проехать половину своего пути к городу и жена его в сопровождении мамы-туркини такую же часть своей дороги к селу Плодомасова, в плодомасовские области прибыл земский пристав.
Но
дело обошлось без шептухи. Прежде чем она успела явиться в хоромы призывавшего ее боярина, сенные девушки и вновь наряженные
мамы, обстоявшие ложе спящей боярышни, стали замечать, что долгий сон боярышни начинает проходить.