Неточные совпадения
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь
в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните
в их гнезда — что там?
Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят
носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Он нарочно станет думать о
своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая
в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш,
сделает два-три штриха — выходит ее лоб,
нос, губы. Хочет выглянуть из окна
в сад,
в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Привалов с удовольствием
сделал несколько глотков из
своей кружки — квас был великолепен; пахучая струя княженики так и ударила его
в нос, а на языке остался приятный вяжущий вкус, как от хорошего шампанского.
Веревкин подробно описывал
свои хлопоты, официальные и домашние: как он
делал визиты к сильным мира сего, как его водили за
нос и как он
в конце концов добился-таки
своего, пуская
в ход все
свое нахальство, приобретенное долголетней провинциальной практикой.
Он поднял ружье и стал целиться, но
в это время тигр перестал реветь и шагом пошел на увал
в кусты. Надо было воздержаться от выстрела, но Дерсу не
сделал этого.
В тот момент, когда тигр был уже на вершине увала, Дерсу спустил курок. Тигр бросился
в заросли. После этого Дерсу продолжал
свой путь. Дня через четыре ему случилось возвращаться той же дорогой. Проходя около увала, он увидел на дереве трех ворон, из которых одна чистила
нос о ветку.
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал
нос полою
своего балахона, как то
делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению,
в двенадцатую долю и прятал
в пазуху.
— Балаган! — закричал я
своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали корье и у себя на биваке
сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели на траву поближе к огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался огонь
в костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова
в костер, сидел, дремал, зяб и клевал
носом.
— Это я знаю, — подхватила Прыхина. — Она больна очень теперь! — прибавила она, махнув несколько
в сторону
своим носом, что почти всегда она
делала, когда говорили что-нибудь значительное.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя
свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он
делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина
в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев
свой.
Хлебников
делал усилия подняться, но лишь беспомощно дрыгал ногами и раскачивался из стороны
в сторону. На секунду он обернул
в сторону и вниз
свое серое маленькое лицо, на котором жалко и нелепо торчал вздернутый кверху грязный
нос. И вдруг, оторвавшись от перекладины, упал мешком на землю.
Она не имела времени или не дала себе труда подумать, что такие люди, если они еще и водятся на белом свете, высоко держат голову и гордо выставляют
свой нахальный
нос в жертву дерзким ветрам, а не понуривают ее долу, как это
делал Техоцкий.
— Потому что наше вино сурьезное, —
в один голос говорили приказчики, да и обойдется дешевле, потому что мы его на всяком месте
сделать можем. Агличин, примерно, за
свою бутылку рубль просит, а мы полтинник возьмем; он семь гривен, а мы — сорок копеечек. Мы, сударь, лучше у себя дома лишних десять копеечек накинем, нежели против агличина сплоховать! Сунься-ко он
в ту пору с
своей малагой — мы ему нос-то утрем! Задаром товар отдадим, а уж
своих не сконфузим!
— Так
делают одни только бесчестные люди, одни подлецы! — кричала Анфиса Петровна с крыльца
в совершенном исступлении. — Я бумагу подам! вы заплатите… вы едете
в бесчестный дом, Татьяна Ивановна! вы не можете выйти замуж за Егора Ильича; он под
носом у вас держит
свою гувернантку на содержании!..
— Ладно, так!.. Ну, Ванюшка, беги теперь
в избу, неси огонь! — крикнул Глеб, укрепив на
носу большой лодки козу — род грубой железной жаровни, и положив
в козу несколько кусков смолы. — Невод
свое дело
сделал: сослужил службу! — продолжал он, осматривая конец остроги — железной заостренной стрелы, которой накалывают рыбу, подплывающую на огонь. — Надо теперь с лучом поездить… Что-то он пошлет? Сдается по всему, плошать не с чего: ночь тиха — лучше и требовать нельзя!
Сделав около стола
свое дело, он пошел
в сторону и, скрестив на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился
своими насмешливыми глазами на о. Христофора.
В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и
в то же время
в высшей степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный
нос и вся его птичья, ощипанная фигурка.
Одно мог бы
сделать художник: соединить
в своем идеале лоб одной красавицы,
нос другой, рот и подбородок третьей; не спорим, что это иногда и
делают художники; но сомнительно, во-первых, нужно ли это, во-вторых,
в состоянии ли воображение соединить эти части, когда они действительно принадлежат разным лицам.
Три раза со
своей артелью, состоявшей исключительно из татар, отплывал он от берега и три раза возвращался обратно на веслах с большими усилиями, проклятиями и богохульствами,
делая в час не более одной десятой морского узла.
В бешенстве, которое может быть понятно только моряку, он срывал прикрепленный на
носу образ Николая, Мир Ликийских чудотворца, швырял его на дно лодки, топтал ногами и мерзко ругался, а
в это время его команда шапками и горстями вычерпывала воду, хлеставшую через борт.
Шаховской, саркастически прищуря
свои маленькие глаза и нюхая табак
своим огромным
носом, или, лучше сказать, нюхая кончики
своих пальцев, вымаранных когда-то
в табаке, отвечал мне, что труд мой был бы напрасен, что петербургские артисты не станут играть по-московски, да и времени свободного не имеют выслушать мою декламацию; что теперь они еще не знают ролей; что меня пригласят на настоящую репетицию и что мне предоставляется право остановить артиста и
сделать ему замечание, если я не буду доволен его игрой.
Она некоторым образом действительно была права
в своем неудовольствии на Бешметевых: во-первых, если читатель помнит поступок с нею Владимира Андреича на свадьбе, то, конечно, уже согласится, что это поступок скверный; во-вторых, молодые,
делая визиты, объехали сначала всех знатных знакомых, а к ней уже пожаловали на другой день после обеда, и потом, когда она начала им за это выговаривать, то оболтус-племянник по обыкновению сидел дураком, а племянница вздумала еще вздернуть
свой нос и с гримасою пропищать, что «если, говорит, вам неприятно наше посещение, то мы и совсем не будем ездить», а после и кланяться перестала.
Не получив ответа, старик идет на станцию. Он ищет сначала знакомого обер-кондуктора и, не найдя его, идет к начальнику станции. Начальник сидит у себя
в комнате за столом и перебирает пальцами пачку каких-то бланков. Он занят и
делает вид, что не замечает вошедшего. Наружность у него внушительная: голова черная, стриженая, уши оттопыренные,
нос длинный, с горбиной, лицо смуглое; выражение у него суровое и как будто оскорбленное. Малахин начинает длинно излагать ему
свою претензию.
Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал
в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из
своей громадной трубки, выпускал изо рта и
носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову и мертво молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не
делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.
Индеец не мог бы придумать для себя лучшей татуировки. Глаза Вассы, замкнутые
в черных кольцах, были точно
в очках… На конце
носа сидела комическая клякса из сажи… Над бровями были выведены другие брови… Вокруг рта, на лбу, на щеках целая географическая карта рек с притоками морей и озер… Сажа, образовавшаяся от копоти над дном блюдечка,
сделала свое дело!
С Михаилом Андреевичем Бодростиным Грегуар был знаком и считал его дураком, которого его сестра непременно должна была водить за
нос. Михаил Андреевич,
в свою очередь, невысоко ставил Грегуара. Они изредка
делали друг другу визит, и тем оканчивались все их сношения. Впрочем,
в нынешний
свой приезд
в Петербург, Бодростин, затеяв торговые предприятия,
в которые втравливали его Кишенский и Горданов, имел дела по департаменту Грегуара, и они видались друг с другом несколько чаще.
В его крошечной холостой квартире хозяйничал,
делая последние приготовления к отъезду, денщик. Посреди миниатюрной прихожей стоял уже совсем уложенный чемодан, a из походного тюка торчал
своим никелированным
носом чайник.
— Смотрим
в окно, — идет Леонид, угрюмый, мрачный, видно, все время с покойниками беседовал. Инкубы, суккубы… Мы все
делаем мрачные рожи. Он входит. Повесив
носы, заговариваем о похоронах, о мертвецах, о том, как факельщики шли вокруг гроба покойного Ивана Иваныча… Леонид взглянет: «А я сейчас был на Монте Тиберио, как там великолепно!» Мы, мрачно хмуря брови, —
свое…
На другой день,
в полдень, он надел все
свои знаки отличия, цепь и поехал
в «Японию». Судьба ему благоприятствовала. Когда он вошел
в номер знатного перса, то последний был один и ничего не
делал. Рахат-Хелам, громадный азиат с длинным, бекасиным
носом, с глазами навыкате и
в феске, сидел на полу и рылся
в своем чемодане.
Глупая походка «утицей», придурковатое лицо, подсолнухи
в руке и во рту, и говор
в нос, подобающий глупышке Глаше, корчащей из себя богатую и знатную барышню, все, что требуется для роли,
делают свое дело, и когда я появляюсь на сцене, с первой фразой: «Мамаша, на полдни Еремей скотину пригнал», — театр дружно и громко вздрагивает от смеха.
Проговорив это, Шлиппенбах прислонился затылком к высокому задку стула, воткнул стоймя огромную перчатку
в широкие раструбы
своего сапога, как бы
делал ее вместо себя соглядатаем и судьею беседы, сщурил глаза, будто собирался дремать, взглянул караульным полуглазом на Фюренгофа и Красного
носа, захохотал вдруг, подозвал к себе рукою Адольфа и шепнул ему на ухо...
Полковой командир испугался, не виноват ли он
в этом, и ничего не ответил. Офицер
в эту минуту заметил лицо капитана с красным
носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха. Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять
своим лицом, как хотел:
в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел
сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.