Неточные совпадения
По профессии он был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение всего времени, не
заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в
девичьей дожидается Иван-цирульник.
Наконец все совершилось. На свете прибавилось больше не только одним рабом, но и христианином. Батюшке
заплатили двугривенный и позвали Сергеича из
девичьей. Последний, с своей стороны, подносит два полотенца, из которых одно предназначается священнику, другое — матушке.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь.
Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не
плачем, пока бог грехам терпит…
В самое это время, как я вслушивался и всматривался внимательно, в комнате дедушки раздался
плач; я вздрогнул, в одну минуту вся
девичья опустела: пряхи, побросав свои гребни и веретена, бросились толпою в горницу умирающего.
От него я узнал, что между отцом и матушкой произошла страшная сцена (а в
девичьей все было слышно до единого слова; многое было сказано по-французски — да горничная Маша пять лет жила у швеи из Парижа и все понимала); что матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней, что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то жестокое слово, «якобы об ихних летах», отчего матушка
заплакала; что матушка также упомянула о векселе, будто бы данном старой княгине, и очень о ней дурно отзывалась и о барышне также, и что тут отец ей пригрозил.
Еще будучи ребенком, она горько
плакала, когда батюшка произносил: «И сплетше венец из терния, возложиша на главу его, и трость в десницу его», — и всхлипывающим дискантиком подпевала дьячку: «Слава долготерпению твоему, Господи! слава тебе!» А после всенощной, вся взволнованная, прибегала в
девичью и там, среди сгустившихся сумерек (Арина Петровна не давала в
девичью свечей, когда не было работы), рассказывала рабыням «страсти Господни».
Тетка Анна, несмотря на всегдашнюю хлопотливость свою и вечную возню с горшками, уже не в первый раз замечала, что хозяйка приемыша была невесела; разочка два приводилось даже видеть ей, как сноха втихомолку
плакала. «Знамо, не привыкла еще, по своей по
девичьей волюшке жалится! Помнится, как меня замуж выдали, три неделюшки голосила… Вестимо, жутко; а все пора бы перестать. Не с злодеями какими свел господь; сама, чай, видит… Что плакать-то?» — думала старушка.
Гаврило. Куда она? Что с ней? Бедная она, бедная. Вот и с отцом, с матерью живет, а сирота сиротой! Все сама об своей головушке думает. Никто в ее сиротское,
девичье горе не войдет. Уж ее ль не любить-то. Ох, как мне грудь-то больно, слезы-то мне горло давят. (
Плачет).
Больше ни одного слова не проронил инок Гермоген, а только весь вытянулся, как покойник. Узелок он унес с собой в келью и тут выплакал свое горе над поруганною
девичьей красой. Долго он
плакал над ней, целовал, а потом ночью тайно вырыл могилу и похоронил в ней свое последнее мирское горе. Больше у него ничего не оставалось.
Эти причеты и
плачи наводили тоску даже на солдат, — очень уж ревет девка, пожалуй, еще воевода Полуект Степаныч услышит, тогда всем достанется. Охоня успела разглядеть всех узников и узнавала каждого по голосу. Всех ей было жаль, а особенно сжималось ее
девичье сердце, когда из темноты глядели на нее два серых соколиных глаза. Белоус только встряхивал кудрями, когда Охоня приваливалась к их окну.
Коршунов (садится подле Любови Гордеевны). Об чем это плакать-то, сударыня? Стыдно, стыдно… хе… хе… хе… Вот я и постарше, да не
плачу… (Смотрит на нее проницательно.) Я ведь знаю, об чем: чай, за молоденького хочется? Так ведь это, миленькая вы моя (берет руку и целует), глупость одна
девичья. Вот послушайте-ка, что я вам скажу… я правду буду говорить, начисто, обманывать не люблю, мне не из чего. Станете слушать, а?
Митя. Чем плакать-то, не отдавали б лучше. За что
девичий век заедаете, в кабалу отдаете? Нешто это не грех? Ведь, чай, вам за нее надоть будет Богу ответ дать.
— А заявленьице я на вас подам, — злобно продолжал люстрин, — да-с. Растлили трех в главном отделе, теперь, стало быть, до подотделов добираетесь? Что их ангелочки теперь
плачут, это вам все равно? Горюют они теперь, бедные девочки, да ау, поздно-с. Не воротишь
девичьей чести. Не воротишь.
И он, не поклонившись, повернулся и пошел себе за околицу, даже не оглядываясь на избушку, у которой долго еще белела узорная сорочка, — белела на черной тени под вишеньем, как белесая звездочка, — и нельзя было мельнику видеть, как
плакали черные очи, как тянулись к нему белые руки, как вздыхала
девичья грудь.
Mарина. Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь
девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул. Не пожалел сироту (
плачет), отрекся от меня. Убил ты меня, да я на тебя зла не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь — позабудешь, хуже найдешь — воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай в последний. (Хочет обнять его и берет за голову.)
Слушала я, и зло меня взяло, зло с любви взяло; я сердце осилила, промолвила: «Люб иль не люб ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а, верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою
девичью в темную ночь опозорила, за смертный грех душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного; да знать про то, верно, моим горючим слезам да тому, кто чужой бедой воровски похваляется, над
девичьим сердцем насмехается!» Сказала, да не стерпела,
заплакала…
— Не
плачь, не
плачь, Анюта, — говорил он девочке, наливая из чашки на блюдце остатки вынесенного ему в
девичью чая, — Бог милостив, увидишься. Теперь господа скоро в деревню приедут. А вы вот что, — обратился он к девушкам, — вы ее пожаливай-те, Творец тогда вас сам да… да пощадит, пощадит… и того…
С этою целью она устраивала у себя
девичьи посиделки, на которые девушки шли неохотно и со слезами, но Степанида Васильевна их обласкивала и угощала до тех пор, пока те освоивались и переставали
плакать.