Неточные совпадения
Забив весло
в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве.
Двинулись тени и отраженное водой пламя;
в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитым дымом, сверкая, дрожал
воздух.
В тусклом
воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь
двигались маленькие, сердитые лошадки казаков;
в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди;
в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
В столовой, при свете лампы, бесшумно, как по
воздуху,
двигалась Фелицата.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно
двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял
в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
И точно, у ней одни мякоти. Она насидела их у себя
в своей комнате, сидя тридцать лет на стуле у окна, между бутылями с наливкой, не выходя на
воздух,
двигаясь тихо, только около барыни да
в кладовые. Питалась она одним кофе да чаем, хлебом, картофелем и огурцами, иногда рыбою, даже
в мясоед.
Наступает, за знойным днем, душно-сладкая, долгая ночь с мерцаньем
в небесах, с огненным потоком под ногами, с трепетом неги
в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь эти ночи: ни серенад, ни вздохов, ни шепота любви, ни пенья соловьев! Только фрегат напряженно
движется и изредка простонет да хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна — и опять все торжественно и прекрасно-тихо!
Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший месяц медленно
двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне неба занималась заря. Утро было холодное.
В термометре ртуть опустилась до — 39°С. Кругом царила торжественная тишина; ни единая былинка не шевелилась. Темный лес стоял стеной и, казалось, прислушивался, как трещат от мороза деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились
в застывшем утреннем
воздухе.
Как я ни нюхал
воздух, никакого запаха не ощущал. Дерсу осторожно
двинулся вправо и вперед. Он часто останавливался и принюхивался. Так прошли мы шагов полтораста. Вдруг что-то шарахнулось
в сторону. Это была дикая свинья и с нею полугодовалый поросенок. Еще несколько кабанов бросилось врассыпную. Я выстрелил и уложил поросенка.
Я встал и поспешно направился к биваку. Костер на таборе горел ярким пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около огня
двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли
в воздухе.
По его словам, птицы любят
двигаться против ветра. При полном штиле и во время теплой погоды они сидят на болотах. Если ветер дует им вслед, они зябнут, потому что холодный
воздух проникает под перья. Тогда птицы прячутся
в траве. Только неожиданный снегопад может принудить пернатых лететь дальше, невзирая на ветер и стужу.
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по
воздуху плыла. За ними молча
двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины
в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Тучи продолжали
двигаться все
в том же направлении, они опускались ниже и, казалось, придавили
воздух к земле, отчего было душно и чувствовался какой-то гнет, тоска.
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали
в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не
двигался, засох
в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Желтков
в продолжение нескольких секунд ловил ртом
воздух, точно задыхаясь, и вдруг покатился, как с обрыва. Говорил он одними челюстями, губы у него были белые и не
двигались, как у мертвого.
Пароход шел тихо, среди других пароходов, сновавших, точно водяные жуки, по заливу. Солнце село, а город все выплывал и выплывал навстречу, дома вырастали, огоньки зажигались рядами и
в беспорядке дрожали
в воде,
двигались и перекрещивались внизу, и стояли высоко
в небе. Небо темнело, но на нем ясно еще рисовалась высоко
в воздухе тонкая сетка огромного, невиданного моста.
Но Матвей уже не мог слушать, его вместилище впечатлений было не ёмко и быстро переполнялось. На солнечном припёке лениво и молча
двигались задом наперёд синие канатчики, дрожали серые шнуры, жалобно скрипело колесо и качался, вращая его, квадратный мужик Иван. Сонно вздрагивали обожжённые солнцем метёлки лошадиного щавеля, над холмами струилось марево, а на одной плешивой вершине стоял, точно
в воздухе, пастух.
Ноги — колесом, и живот выдаётся, а руки короткие и всё время
двигаются, ощупывая вещи, поддёргивая штаны, рисуя
в воздухе узоры.
Кажется, что вся эта тихая жизнь нарисована на земле линючими, тающими красками и ещё недостаточно воодушевлена, не хочет
двигаться решительно и быстро, не умеет смеяться, не знает никаких весёлых слов и не чувствует радости жить
в прозрачном
воздухе осени, под ясным небом, на земле, богато вышитой шёлковыми травами.
Все это
двигалось при свете нескольких десятков сальных огарков, вставленных
в жестяные подсвечники; подсвечники держались на
воздухе помощью проволок, перпендикулярно висевших с потолка.
Точно птицы
в воздухе, плавают
в этой светлой ласковой воде усатые креветки, ползают по камню раки-отшельники, таская за собой свой узорный дом-раковину; тихо
двигаются алые, точно кровь, звезды, безмолвно качаются колокола лиловых медуз, иногда из-под камня высунется злая голова мурены с острыми зубами, изовьется пестрое змеиное тело, всё
в красивых пятнах, — она точно ведьма
в сказке, но еще страшней и безобразнее ее; вдруг распластается
в воде, точно грязная тряпка, серый осьминог и стремительно бросится куда-то хищной птицей; а вот, не торопясь,
двигается лангуст, шевеля длиннейшими, как бамбуковые удилища, усами, и еще множество разных чудес живет
в прозрачной воде, под небом, таким же ясным, но более пустынным, чем море.
Левая его рука, худая и тонкая, то крепко потирала лоб, то делала
в воздухе какие-то непонятные знаки; босые ноги шаркали по полу, на шее трепетала какая-то жила, и даже уши его
двигались.
Набрав
в легкие
воздуху, подняли молчащее тяжелое тело и
двинулись в том же порядке: Андрей Иваныч, менее сильный, нес ноги и продирался сквозь чащу, Саша нес, задыхаясь, тяжелое, выскользающее туловище; и опять трепалась на левой руке безвольная и беспамятная, словно мертвая, голова.
Тут наступил сон. Не то чтобы было очень страшно, а призрачно, беспамятно и как-то чуждо: сам грезящий оставался
в стороне, а только призрак его бестелесно
двигался, говорил беззвучно, страдал без страдания. Во сне выходили из вагона, разбивались на пары, нюхали особенно свежий, лесной, весенний
воздух. Во сне тупо и бессильно сопротивлялся Янсон, и молча выволакивали его из вагона.
Потом большой, черной, молчаливой толпою шли среди леса по плохо укатанной, мокрой и мягкой весенней дороге. Из леса, от снега перло свежим, крепким
воздухом; нога скользила, иногда проваливалась
в снег, и руки невольно хватались за товарища; и, громко дыша, трудно, по цельному снегу
двигались по бокам конвойные. Чей-то голос сердито сказал...
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия.
Воздух не сытный, его глотать нельзя…
в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен.
Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
А сестра хозяина
двигалась быстро, ловко, как ласточка
в воздухе, и мне казалось, что легкость движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть
в ее жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется, и, слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было знать, что оно возможно, существует.
У доктора Арбузов чувствовал себя почти здоровым, но на свежем
воздухе им опять овладели томительные ощущения болезни. Голова казалась большой, отяжелевшей и точно пустой, и каждый шаг отзывался
в ней неприятным гулом.
В пересохшем рту опять слышался вкус гари,
в глазах была тупая боль, как будто кто-то надавливал на них снаружи пальцами, а когда Арбузов переводил глаза с предмета на предмет, то вместе с этим по снегу, по домам и по небу
двигались два больших желтых пятна.
Он
двинулся почти бегом — все было пусто, никаких признаков жизни. Аян переходил из комнаты
в комнату, бешеная тревога наполняла его мозг смятением и туманом; он не останавливался, только один раз, пораженный странным видом белых и черных костяных палочек, уложенных
в ряд на краю огромного отполированного черного ящика, хотел взять их, но они ускользнули от его пальцев, и неожиданный грустный звон пролетел
в воздухе. Аян сердито отдернул руку и, вздрогнув, прислушался: звон стих. Он не понимал этого.
— Стелла! — крикнул Аян. Судорожный смех сотрясал его. Он бросил весло и сел. Что было с ним дальше — он не помнил; сознание притупилось, слабые, болезненные усилия мысли схватили еще шорох дна, ударяющегося о мель, сухой
воздух берега, затишье; кто-то — быть може, он —
двигался по колена
в воде, мягкий ил засасывал ступни… шум леса, мокрый песок, бессилие…
Он вскочил, полный нетерпеливого стремления
двигаться, поднял весло и бешено завертел им над головой. «Шу-с-с… шу-с-с… шу-с-с…» — загудел
воздух; шлюпка, поплескивая, качалась из стороны
в сторону.
И вдруг кто-то, может быть
воздух, может быть сам он, сказал неторопливо и ясно: «Стелла». Матрос нагнулся, весло раскачивалось
в его руках — теперь он хотел жить, наперекор проливу и рифам. Молнии освещали битву. Аян тщательно, напряженно измерял взглядом маленькое расстояние, сокращавшееся с каждой секундой. Казалось, не он, а риф
двигается на него скачками, подымаясь и опускаясь.
Философ уселся вместе с другими
в обширный кружок на вольном
воздухе перед порогом кухни. Скоро баба
в красном очипке высунулась из дверей, держа
в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посреди готовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку, иные, за неимением, деревянную спичку. Как только уста стали
двигаться немного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился, многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратиться к умершей.
Не мертвый, как зимой, а живой был весенний
воздух; каждая частица его была пропитана солнечным светом, каждая частица его жила и
двигалась, и казалось Меркулову, что по старому, обожженному лицу его осторожно и ласково бегают крохотные детские пальчики, шевелят тонкие волоски на бороде и
в резвом порыве веселья отделяют на голове прядь волос и раскачивают ее.
Пароход стал
двигаться осторожнее, из боязни наткнуться на мель… Матросы на носу измеряли глубину реки, и
в ночном
воздухе отчетливо звучали их протяжные восклицания: «Ше-есть!.. Шесть с половиной! Во-осемь!.. По-од таба-ак!.. Се-мь!»
В этих высоких стонущих звуках слышалось то же уныние, каким были полны темные, печальные берега и холодное небо. Но под плащом было очень тепло, и, крепко прижимаясь к любимому человеку, Вера Львовна еще глубже ощущала свое счастье.
Гладкие, хрящеватые кольца трахеи ровно
двигались под моим пальцем вместе с дыханием девочки; я фиксировал трахею крючком и сделал
в ней разрез; из разреза слабо засвистел
воздух.
Ничего, что живет и что
движется на земле и
в воздухе, отнюдь не вкушайте, рыбу вкушать можно, а лучше и ее
в рот не брать.
Савелий сердито выдыхнул из груди весь
воздух и резко повернулся к стене. Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал
в постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на жену. Та все еще не
двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели, и взгляд загорелся каким-то странным огнем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.
Выстрел, несомненно, всколыхнул бы
воздух, который увлек бы за собой шаровую молнию. От соприкосновения с каким-либо предметом она могла беззвучно исчезнуть, но могла и разорваться. Я стоял, как прикованный, и не смел пошевельнуться. Светящийся шар неуклонно
двигался все
в одном направлении. Он наискось пересек мою тропу и стал взбираться на пригорок. По пути он поднялся довольно высоко и прошел над кустом, потом стал опускаться к земле и вслед затем скрылся за возвышенностью.
Но тишина была полная: ни голосов, ни шума шагов, ни покашливания — ничего не было слышно. Не желая пугать приближающихся ко мне людей, я умышленно громко кашлянул, затем стал напевать какую-то мелодию, потом снова прислушался. Абсолютная тишина наполняла сонный
воздух. Тогда я оглянулся и спросил: кто идет? Мне никто не ответил. И вдруг я увидел, что фонарь
двигается не по тропе, а
в стороне, влево от меня кустарниковой зарослью.
Но не смертью и не унынием дышала природа. От земли шел теплый, мягкий, живой запах. Сквозь гниющие коричневые листья пробивались ярко-зеленые стрелки, почки на деревьях наливались.
В чаще весело стрекотали дрозды и воробьи. Везде кругом все
двигалось, шуршало, и тихий
воздух был полон этим смутным шорохом пробуждавшейся молодой, бодрой жизни.
В воздухе двигались невидимые полосы эфира, испарения микстур.
Проходит еще минут десять. Первой вышла процессия из церкви Ивана Великого, заиграло золото хоругвей и риз. Народ поплыл из церкви вслед за ними.
Двинулись и из других соборов, кроме Успенского. Опять сигнальный удар, и разом рванулись колокола. Словно водоворот ревущих и плачущих нот завертелся и стал все захватывать
в себя, расширять свои волны, потрясать слои
воздуха. Жутко и весело делалось от этой бури расходившегося металла. Показались хоругви из-за угла Успенского собора.
Спертый влажный
воздух с запахом табачного дыма, кипятка, половиков и пряностей обдал Палтусова, когда он всходил по лестнице. Направо,
в просторном аквариуме-садке, вертелась или лениво
двигалась рыба. Этот трактирный аквариум тоже нравился Палтусову. Он всегда подходил к нему и разглядывал какую-нибудь матерую стерлядь. Из-за буфета выставилась голова приказчика
в немецком платье и кланялась ему.
Под вечер мы получили из штаба корпуса приказ: обоим госпиталям немедленно
двинуться на юг, стать и развернуться у станции Шахе. Спешно увязывались фуры, запрягались лошади. Солнце садилось; на юге, всего за версту от нас, роями вспыхивали
в воздухе огоньки японских шрапнелей, перекатывалась ружейная трескотня. Нам предстояло идти прямо туда.
Вытянувшись друг возле друга, стояли эшелоны. Под тусклым светом фонарей на нарах
двигались и копошились стриженые головы солдат.
В вагонах пели. С разных сторон неслись разные песни, голоса сливались,
в воздухе дрожало что-то могучее и широкое.
И опять полился поток суровых обличений. И вдруг я опять почувствовал, как кругом жарко, душно и тоскливо… Солнце жгло без пощады и отдыха; нечем было дышать,
воздух был горячий и влажный, как
в бане; ласточки низко носились над степью, задевая крыльями желтую траву. Никитин уже исчез из виду. Вдали, на дороге, длинною полосою золотилась пыль,
в пыли
двигался обоз с углем. Волы ступали, устало помахивая светло-серыми головами, хохлы-погонщики, понурившись, шли рядом. Все изнемогало от жары…
По времени свету полагалось больше — это происходило
в последних числах июня, — но перед тем только что пронеслась сильная гроза, с проливным дождем и ветром, и посеревшие тучи еще не успели рассеяться, точно им было так же трудно и неприятно
двигаться в теплом и сыром
воздухе, как и мне.
Спичка сверкнула и секунду горела ярким, белым светом, выделяя из мрака только державшую ее руку, как будто последняя висела
в воздухе. Потом стало еще темнее, и все со смехом и шутками
двинулись вперед.
Свидетелем я оказался случайным, ненужным и совершенно слепым, но самый
воздух вокруг меня,
в котором
двигались, борясь, эти существа, колыхался так сильно, размахи были так широки и властны, что и меня захватило
в круговорот…
Молодая попадья, прибежавшая на берег с народом, навсегда запомнила простую и страшную картину человеческой смерти: и тягучие, глухие стуки своего сердца, как будто каждый удар его был последним; и необыкновенную прозрачность
воздуха,
в котором
двигались знакомые, простые, но теперь обособленные и точно отодранные от земли фигуры людей; и оборванность смутных речей, когда каждое сказанное слово круглится
в воздухе и медленно тает среди новых нарождающихся слов.