Неточные совпадения
Попеременно они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее
дает себя
чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество.
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и
чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого
дал, чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была надежда; но теперь нет надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и
чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог
даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя не только под ее влиянием, но
чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших
дам.
— Да, они отвлекают к себе все соки и
дают ложный блеск, — пробормотал он, остановившись писать, и
чувствуя, что она глядит на него и улыбается, оглянулся.
Не говоря о том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь,
чувствуя себя столь недовольным своею жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который
давал ему такую ясность, определенность и веселость в жизни.
Вероятно,
чувствуя, что разговор принимает слишком серьезный для гостиной характер, Вронский не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся к
дамам.
Он
чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не
даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал.
Однако, странное дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не
дать ему доступа в свою святыню, она
почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь, как лежит это платье.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые
дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я
чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Вронский ничего и никого не видал. Он
чувствовал себя царем, не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него,
давало ему счастье и гордость.
— Вы возродитесь, предсказываю вам, — сказал Сергей Иванович,
чувствуя себя тронутым. — Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни.
Дай вам Бог успеха внешнего, — и внутреннего мира, — прибавил он и протянул руку.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не
давали, и Левин вдруг
почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который в первый раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
«Madame la Comtesse, [Графиня,] — Христианские чувства, которые наполняют ваше сердце,
дают мне, я
чувствую, непростительную смелость писать вам.
— Позволь,
дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама
чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если бы Бог
дал мне только сказать так, как я
чувствую. Я пойду к нему.
Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его, чтобы
дать ему
почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский смотрел па него всё так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал,
чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком.
Степан Аркадьич поморщился на слова Гриневича,
давая этим
чувствовать, что неприлично преждевременно составлять суждение, и ничего ему не ответил.
Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я
дал ей
почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; [руку и сердце (фр.).] но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне
даст только
почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было
дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить
почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или
дать им средство додраться, но он сам в себе
чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Лакей тут же захлопнул
даму дверцами, закидал ступеньками и, ухватясь за ремни сзади коляски, закричал кучеру: «Пошел!»
Дама везла только что услышанную новость и
чувствовала побуждение непреодолимое скорее сообщить ее.
Давайте-ка его сюда, вот я его поцелую покрепче, моего дорогого Павла Ивановича!» Чичиков разом
почувствовал себя в нескольких объятиях.
— Я, признаюсь, тоже, — произнесла не без удивления просто приятная
дама и
почувствовала тут же сильное желание узнать, что бы такое могло здесь скрываться. Она даже произнесла с расстановкой: — А что ж, вы полагаете, здесь скрывается?
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне,
дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни,
чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это
дало ему
почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей
дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — все это я видел, слышал и
чувствовал.
Когда стали подходить к кресту, я вдруг
почувствовал, что нахожусь под тяжелым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и,
чувствуя, что у меня никогда не достанет духу поднести свой подарок, я спрятался за спину Карла Иваныча, который, в самых отборных выражениях поздравив бабушку, переложил коробочку из правой руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы
дать место Володе.
Ему еще в передней пришла было мысль: не снимать пальто и уехать и тем строго и внушительно наказать обеих
дам, так чтобы разом
дать все
почувствовать.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!..
Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя
чувствуешь?
Он бы
дал все на свете, чтоб остаться одному; но он сам
чувствовал, что ни одной минуты не пробудет один.
Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту
даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и
чувствуют и приглашают, не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить.
Карандышев. Так зачем бежать, зачем скрываться от людей?
Дайте мне время устроиться, опомниться, прийти в себя! Я рад, я счастлив.
Дайте мне возможность
почувствовать всю приятность моего положения!
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли душу?
Я в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного.
Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же
чувствовать, что
чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
Аркадий принялся говорить о «своем приятеле». Он говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей
дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно
чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
— Эка, подумаешь! — промолвил Базаров, — слово-то что значит! Нашел его, сказал: «кризис» — и утешен. Удивительное дело, как человек еще верит в слова. Скажут ему, например, дурака и не прибьют, он опечалится; назовут его умницей и денег ему не
дадут — он
почувствует удовольствие.
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что не должно признавать авторитетов, я
почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней
даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
Более того, ежели подсчитать, какой доход
дают кокотки Парижу, так можно даже как раз уважение
почувствовать к ним.
Гоголь и Достоевский
давали весьма обильное количество фактов, химически сродных основной черте характера Самгина, — он это хорошо
чувствовал, и это тоже было приятно. Уродливость быта и капризная разнузданность психики объясняли Самгину его раздор с действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили в сторону из толпы обыкновенных людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского.
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец
чувствовал себя виноватым в том, что
дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно
чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не
даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Он
чувствовал, что в нем кружится медленный вихрь различных мнений, идей, теорий, но этот вихрь только расслабляет его, ничего не
давая, не всасываясь в душу, в разум.
— Любовь была бы совершенней, богаче, если б мужчина
чувствовал одновременно и за себя и за женщину, если б то, что он
дает женщине, отражалось в нем.
— Мне
дали свидание с ним, он сидит в тюрьме, которая называется «Кресты»; здоров, обрастает бородой, спокоен, даже — весел и, кажется,
чувствует себя героем.
В должности «одной прислуги» она работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело, не мозоля глаз хозяина. Вообще она не
давала повода заменить ее другой женщиной, а Самгин хотел бы сделать это — он
чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, — очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать факты, слова.
Ушел он в настроении, не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все другие беседы с Мариной; сегодня она
дала ему право считать себя обиженным ею, но обиды он не
чувствовал.
— А-а, приехал, — ненужно громко сказала Марина и, встряхнув какими-то бумагами в левой руке, правую быстро вскинула к подбородку Клима. Она никогда раньше не
давала ему целовать руку, и в этом ее жесте Самгин
почувствовал нечто.
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он
чувствовал себя богачом, который,
давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
Социалисты бесцеремонно, даже дерзко высмеивают либералов, а либералы держатся так, как будто
чувствуют себя виноватыми в том, что не могут быть социалистами. Но они помогают революционной молодежи,
дают деньги, квартиры для собраний, даже хранят у себя нелегальную литературу.