Неточные совпадения
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили, и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с
головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его
давит новый страшок, не похожий
на тот, который он испытал
на Невском; тогда пугала смерть, теперь — жизнь.
В самом деле было неудобно: Дуняша покачивала
голову его, жесткий воротник рубашки щипал кожу
на шее, кольцо Дуняши больно
давило ухо.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту.
На душе было так хорошо, в
голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и
давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Приложившись
головой к подушке и скрестив
на груди руки, Лаврецкий глядел
на пробегавшие веером загоны полей,
на медленно мелькавшие ракиты,
на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком
на проезжавший экипаж,
на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная
голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала
на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства,
давила грудь его каким-то приятным давлением.
Петр Елисеич схватил себя за
голову и упал
на кушетку; его только теперь взяло то горе, которое
давило камнем целую жизнь.
Они легли рядом
на траву ногами к
голове и потом зацепили друг друга ногой в ногу; секрет борьбы заключался в том, чтобы
давить скрюченной ногой ногу противника до тех пор, пока тот не встанет
на голову.
Трудно было всадникам стоять в лесу против пеших. Кони вздымались
на дыбы, падали навзничь,
давили под собой седоков. Опричники отчаялись насмерть. Сабля Хомяка свистела, как вихорь, над
головой его сверкала молния.
Голова сделалась тяжелой, в ушах шумело, в темени я ощущал тупую беспрестанную боль, — точно кто-то
давил на него мягкой, но сильной рукой.
Пантелей ушел
на смену и потом опять вернулся, а Егорушка все еще не спал и дрожал всем телом. Что-то
давило ему
голову и грудь, угнетало его, и он не знал, что это: шепот ли стариков или тяжелый запах овчины? От съеденных арбуза и дыни во рту был неприятный, металлический вкус. К тому же еще кусались блохи.
Наконец нервное напряжение начинает ослабевать. Его заменяют усталость и скука. В шинели становится жарко, воротник
давит шею, крючки режут горло… Хочется сесть и сидеть, не поворачивая
головы, точно
на вокзале.
Там борцы
давят друг друга за горло, зажимают противнику рот и нос, охватывая его
голову страшным приемом, называемым железным ошейником — collier de fer, лишают его сознания искусным нажатием
на сонные артерии.
Свиньи отвратительно похожи одна
на другую, —
на дворе мечется один и тот же зверь, четырежды повторенный с насмешливой, оскорбляющей точностью. Малоголовые,
на коротких ногах, почти касаясь земли
голыми животами, они наскакивают
на человека, сердито взмахивая седыми ресницами маленьких ненужных глаз, — смотрю
на них, и точно кошмар
давит меня.
Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки; он без шапки прошелся по двору, потом вышел
на дорогу и ходил, сжав кулаки, — в это время пошел снег хлопьями, — борода у него развевалась по ветру, он всё встряхивал
головой, так как что-то
давило ему
голову и плечи, будто сидели
на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется ревом по всему полю и лесу и испугает всех…
И минутами они вдруг надвигались
на него, наседали, начинали
давить всею своею невообразимой тяжестью — точно свод каменной пещеры медленно и страшно опускался
на его
голову.
Один растерявшийся квартальный гонит в одну сторону, другой, неведомо зачем, оттирает в другую, городовые валяют шапки с
голов зазевавшихся зрителей и прут
на толпу в третий конец; но новые массы, как волны, валят и валят одна за другой, и все вперед, все
на огонь, и
давят и опрокидывают все встречное, несутся с ревом через груды вещей и ломают все, что ни попало.
Всё время, пока я сидел у приятеля и ехал потом
на вокзал, меня мучило беспокойство. Мне казалось, что я боюсь встречи с Кисочкой и скандала.
На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка, а когда пробирался к своему вагону, меня
давило такое чувство, как будто весь я от
головы до ног был обложен крадеными вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!
Этот восьмиверстный переезд
на возу, который чуть волокла управляемая бабой крестьянская кляча, показался Форову за большой путь. С седой
головы майора обильно катились
на его загорелое лицо капли пота и, смешиваясь с пылью, ползли по его щекам грязными потоками. Толстое, коренастое тело Форова
давило на его согнутые колена, и ноги его ныли, руки отекали, а поясницу ломило и гнуло. Но всего труднее было переносить пожилому майору то, что совершалось в его
голове.
Гусев возвращается в лазарет и ложится
на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно. В груди
давит, в
голове стучит, во рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что в казарме только что вынули хлеб из печи, а он залез в печь и парится в ней березовым веником. Спит он два дня, а
на третий в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета.
Александра Михайловна стала раздеваться. Еще сильнее пахло удушливою вонью, от нее мутилось в
голове. Александра Михайловна отвернула одеяло, осторожно сдвинула к стене вытянувшуюся ногу папиросницы и легла. Она лежала и с тоскою чувствовала, что долго не заснет. От папиросницы пахло селедкою и застарелым, грязным потом; по зудящему телу ползали клопы, и в смутной полудремоте Александре Михайловне казалось — кто-то тяжелый, липкий наваливается
на нее, и
давит грудь, и дышит в рот спертою вонью.
Сергей Семенович перевел свой почти бессмысленный взгляд с гостей
на жену и обратно, пробормотал какое-то приветствие, поцеловал, по обычаю того времени, руку сестры своей жены и грузно опустился
на кресло. Его
голову, казалось,
давила какая-то тяжесть. Он потерял способность соображать.
На кажущемся безоблачно-чистом горизонте их жизни тоже вдруг незаметно для них появляется грозная красно-бурая полоска, окружающая их атмосфера начинает
давить, и не успеют они оглянуться, как уже небо над их
головами покрыто сплошною тучею, рассекаемою зигзагами молнии, и раскаты грома гремят сперва в отдалении, подходя все ближе и ближе.
Отъехал он вряд ли за околицу, чует,
на голове шапка свинец свинцом, так и
давит голову: то поправит ее слегка, то крошечку приподымет.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился
на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая
голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними,
давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.
— Виват! — также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и
давя друг друга, для того чтоб увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел
на бревно, лежавшее
на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее
на спину подбежавшего счастливого пажа, и стал смотреть
на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая
головы, он сказал что-то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.