Неточные совпадения
— Виват! — также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и
давя друг друга, для того чтоб увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел
на бревно, лежавшее
на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее
на спину подбежавшего счастливого пажа, и стал смотреть
на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая
головы, он сказал что-то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился
на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая
голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними,
давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.
Неточные совпадения
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили, и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с
головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его
давит новый страшок, не похожий
на тот, который он испытал
на Невском; тогда пугала смерть, теперь — жизнь.
В самом деле было неудобно: Дуняша покачивала
голову его, жесткий воротник рубашки щипал кожу
на шее, кольцо Дуняши больно
давило ухо.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту.
На душе было так хорошо, в
голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и
давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Приложившись
головой к подушке и скрестив
на груди руки, Лаврецкий глядел
на пробегавшие веером загоны полей,
на медленно мелькавшие ракиты,
на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком
на проезжавший экипаж,
на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная
голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала
на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства,
давила грудь его каким-то приятным давлением.
Петр Елисеич схватил себя за
голову и упал
на кушетку; его только теперь взяло то горе, которое
давило камнем целую жизнь.