Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех
губернаторов обманул!.. Что
губернаторов! (махнул рукой)нечего и
говорить про
губернаторов…
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю. Ты иди!
Нам
говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у
губернатораОсобый есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор — что он дельный человек; жандармский полковник
говорил, что он ученый человек; председатель палаты — что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер — что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера — что он любезнейший и обходительнейший человек.
Он один не изменялся в постоянно ровном характере и всегда в подобных случаях имел обыкновение
говорить: «Знаем мы вас, генерал-губернаторов!
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к
губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе
говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
Говорю-с вам это по той причине, что генерал-губернатор особенно теперь нуждается в таких людях; и вы, мимо всяких канцелярских повышений, получите такое место, где не бесполезна будет ваша жизнь.
По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты живым разговором; может быть, они тоже
говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, какие он даст, и хлопотали о вечных своих фестончиках и нашивочках.
Папаша был статский полковник и уже почти
губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и
говорили: «Мы вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего
губернатора».
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня
говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как
говорит наш образованный
губернатор, что они справедливы.
Ленин и
говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть против царя,
губернаторов, фабрикантов, ведите за собой крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат.
Он и за чаем, — чай был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай, продолжал
говорить о старине, о прошлом города, о
губернаторах его, архиереях, прокурорах.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он
говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы,
говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь,
говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с правительством, а не с жидами, против его, а?
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и
говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое тело свое в кожаное кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на
губернатора. Он
говорил...
— Приехала сегодня из Петербурга и едва не попала на бомбу;
говорит, что видела террориста, ехал на серой лошади, в шубе, в папахе. Ну, это, наверное, воображение, а не террорист. Да и по времени не выходит, чтоб она могла наскочить на взрыв. Губернатор-то — дядя мужа ее. Заезжала я к ней, — лежит, нездорова, устала.
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у себя мужик добро зорить не станет. А не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха
говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем не пошевелят, а — дело сделают!
Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.
— Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, —
говорил он, рассматривая книги в шкафе. — Тут даже прокурор до того одичал, что Верхарна с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета.
Губернатор уверен, что Короленко — родоначальник всех событий девятьсот пятого года. Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают веру в привидения, в загробную жизнь и вообще — в чертовщину.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях
губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я
говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве,
говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
Он
говорит о книгах, пароходах, лесах и пожарах, о глупом
губернаторе и душе народа, о революционерах, которые горько ошиблись, об удивительном человеке Глебе Успенском, который «все видит насквозь».
— К
губернатору, что ли, написать! — в раздумье
говорил Илья Ильич.
— Ну, напиши к исправнику: спроси его,
говорил ли ему староста о шатающихся мужиках, — советовал Тарантьев, — да попроси заехать в деревню; потом к
губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении старосты.
— Что это? Что это — а? Что это! — бледный, задыхаясь,
говорил он, держась за щеку. — Бесчестье? Ты заплатишь мне за это! Сейчас просьбу генерал-губернатору: вы видели?
— В городе все
говорят о вас и все в претензии, что вы до сих пор ни у кого не были, ни у
губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, — обратилась Крицкая к Райскому.
— Весь город
говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с
губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Мне никак нельзя было,
губернатор не выпускал никуда; велели дела канцелярии приводить в порядок… —
говорил Викентьев так торопливо, что некоторые слова даже не договаривал.
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у
губернатора — не пускает:
говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил только вчера, ей-богу…
— Жандар от
губернатора: просит
губернатор пожаловать, если можно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно,
говорит, очень!
— Что вы! Я только
говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут…
Губернатор его очень любит и никогда не посылает на следствия: «Что,
говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть,
говорит, побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
Кто же, кто? Из окрестных помещиков, кроме Тушина, никого нет — с кем бы она видалась,
говорила. С городскими молодыми людьми она видится только на бале у откупщика, у вице-губернатора, раза два в зиму, и они мало посещают дом. Офицеры, советники — давно потеряли надежду понравиться ей, и она с ними почти никогда не
говорит.
— Кто, кто передал тебе эти слухи,
говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к
губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Место видели:
говорят, хорошо. С К. Н. Посьетом ездили: В. А. Римский-Корсаков, И. В. Фуругельм и К. И. Лосев. Место отведено на левом мысу, при выходе из пролива на внутренний рейд. Сегодня
говорили баниосам, что надо фрегату подтянуться к берегу, чтоб недалеко было ездить туда. Опять затруднения, совещания и наконец всегдашний ответ: «Спросим
губернатора».
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и пришли, да вот не можем добиться ответа. Чиновники
говорят, что надо спросить у
губернатора,
губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
Говорят, сегодня приехал новый
губернатор на смену Овосава Бунго-но.
Тут бы следовало, кажется,
говорить о деле, но
губернатор просил прежде отдохнуть, бог ведает от каких подвигов, и потом уже возобновить разговор, а сам скрылся. Первая часть свидания прошла, по уговору, стоя.
— «Что еще?» — «
Губернатор просит, нельзя ли вам угоститься без него: так выходит хорошо по-японски», —
говорит Кичибе.
Адмирал приказал написать
губернатору, что мы подождем ответа из Едо на письмо из России, которое, как они сами
говорят, разошлось в пути с известием о смерти сиогуна.
И вот
губернатор начинает спроваживать гостей — нейдут; чуть он громко заговорит или не исполняет просьб, не шлет свежей провизии, мешает шлюпкам кататься — ему грозят идти в Едо; если не присылает, по вызову, чиновников — ему
говорят, что сейчас поедут сами искать их в Нагасаки, и чиновники едут.
Спросили и
губернатора, тот
говорит, что надо еще кое-что убрать, что чиновники и бонзы не перебрались оттуда.
А провожатый мой все шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти «прямо и просто», а куда — все не
говорил, прибавил только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да не надо ли подарить кого-нибудь?» — сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но вы знаете сами, злоупотребления, строгости… но это ничего; вы можете все достать… вас принимал у себя
губернатор — оно так, я видел вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, — сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, — и надеюсь найти сигары всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник и сказал что-то тагалу по-испански…
С какой холодной важностью и строгостью в лице, с каким достоинством
говорил губернатор, глядя полусурово, но с любопытством на нас, на новые для него лица, манеры, прически, на шитые золотом и серебром мундиры, на наше открытое и свободное между собой обращение! Мы скрадывали невольные улыбки, глядя, как он старался поддержать свое истинно японское достоинство.
12-го апреля, кучами возят провизию. Сегодня пригласили Ойе-Саброски и переводчиков обедать, но они вместо двух часов приехали в пять. Я не видал их;
говорят, ели много. Ойе ел мясо в первый раз в жизни и в первый же раз, видя горчицу, вдруг, прежде нежели могли предупредить его, съел ее целую ложку: у него покраснел лоб и выступили слезы.
Губернатору послали четырнадцать аршин сукна, медный самовар и бочонок солонины, вместо его подарка. Послезавтра хотят сниматься с якоря, идти к берегам Сибири.
Нехлюдов по нескольким словам понял, что они
говорили про вторую новость петербургскую того времени, об эпизоде нового сибирского
губернатора, и что Mariette именно в этой области что-то сказала такое смешное, что графиня долго не могла удержаться.
Карете своей адвокат велел ехать за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю того директора департамента, про которого
говорили сенаторы о том, как его уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его назначают
губернатором в Сибирь.
—
Говорят, его в какой-то сибирский город
губернатором назначают, — сказал Никитин.
Губернатор дальнего города был тот самый бывший директор департамента, о котором так много
говорили в то время, как Нехлюдов был в Петербурге.
— Ни на грош. А ты не знал? Да он всем
говорит это сам, то есть не всем, а всем умным людям, которые приезжают.
Губернатору Шульцу он прямо отрезал: credo, [верую (лат.).] да не знаю во что.
… В Перми меня привезли прямо к
губернатору. У него был большой съезд, в этот день венчали его дочь с каким-то офицером. Он требовал, чтоб я взошел, и я должен был представиться всему пермскому обществу в замаранном дорожном архалуке, в грязи и пыли.
Губернатор, потолковав всякий вздор, запретил мне знакомиться с сосланными поляками и велел на днях прийти к нему,
говоря, что он тогда сыщет мне занятие в канцелярии.
Перед моим отъездом граф Строганов сказал мне, что новгородский военный
губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров в Петербурге, что он
говорил ему о моем назначении, советовал съездить к нему. Я нашел в нем довольно простого и добродушного генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних лет. Мы
поговорили с ним с полчаса, он приветливо проводил меня до дверей, и там мы расстались.
Я нарочно при нем продолжал разговор;
губернатор начал сердиться,
говорил, что все дело не стоит трех слов.
Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по полку: П. К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником в Бессарабии, генерал, которому под Бородином оторвало ногу. Комната моя была возле залы, в которой они уселись. Между прочим, мой отец сказал им, что он
говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковали ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы
говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.