Неточные совпадения
Летело время соколом,
Дышала грудь помещичья
Свободно и легко.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую
грудь, чтобы
дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
Оно ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на
груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто
дышала.
Она возвращалась, садилась снова, брала веер, и даже
грудь ее не
дышала быстрее, а Аркадий опять принимался болтать, весь проникнутый счастием находиться в ее близости, говорить с ней, глядя в ее глаза, в ее прекрасный лоб, во все ее милое, важное и умное лицо.
Самгин, не отрываясь, смотрел на багровое, уродливо вспухшее лицо и на
грудь поручика;
дышал поручик так бурно и часто, что беленький крест на
груди его подскакивал. Публика быстро исчезала, — широкими шагами подошел к поручику человек в поддевке и, спрятав за спину руку с папиросой, спросил...
Самгин движением плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат, сжав зубы,
дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и
грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует ветер, и она гудит...
Он дотронулся до ее головы рукой — и голова горяча.
Грудь тяжело
дышит и облегчается частыми вздохами.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в
груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело
дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Полина Карповна перемогла себя, услыхав, что рисуют ее улыбку. Она периодически, отрывисто и тяжело
дышала, так что и
грудь увлажилась у ней, а пошевельнуться она боялась. А Райский мазал да мазал, как будто не замечал.
Можно снять посредством дагерротипа, пожалуй, и море, и небо, и гору с садами, но не нарисуешь этого воздуха, которым
дышит грудь, не передашь его легкости и сладости.
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не в сорок градусов, надеюсь». — «И в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚
дышать нельзя…» — «Трудно,
грудь режет немного, да
дышим. Мы разводим огонь, и притом в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо хуже, когда застанет пурга…»
— «Ну а вы что?» — «А мы — ничего, хорошо; только
дышать почти нельзя: режет
грудь».
Выйдя из ворот, Нехлюдов остановился и, во все легкие растягивая
грудь, долго усиленно
дышал морозным воздухом.
Но и тут
дышать нечем было, и Нехлюдов вздохнул всею
грудью только тогда, когда вагоны выкатились из-за домов, и подул сквозной ветер.
У
груди благой природы
Все, что
дышит, радость пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье…
Ангел — Богу предстоит.
Как вольно
дышит грудь, как быстро движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханьем весны!..
На другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел, как истукан, только глазами поводил кругом и
дышал полной
грудью; за поясом у него торчал кинжал.
Я даже шапку снял с головы и
дышал радостно — всею
грудью.
— Ничего, — отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, — так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, — прибавил он равнодушным голосом, проворно
дыша всей
грудью.
Спокойно
дышит грудь, а на душу находит странная тревога.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и
грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное:
дышать очень легко.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как то, что он
дышит грудью; пока
дышит эта
грудь, она горяча и неизменна, — смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть.
Полгода Вера Павловна
дышала чистым воздухом,
грудь ее уже совершенно отвыкла от тяжелой атмосферы хитрых слов, из которых каждое произносится по корыстному расчету, от слушания мошеннических мыслей, низких планов, и страшное впечатление произвел на нее ее подвал. Грязь, пошлость, цинизм всякого рода, — все это бросалось теперь в глаза ей с резкостью новизны.
Тут теплота проникает всю
грудь: это уж не одно биение сердца, которое возбуждается фантазиею, нет, вся
грудь чувствует чрезвычайную свежесть и легкость; это похоже на то, как будто изменяется атмосфера, которою
дышит человек, будто воздух стал гораздо чище и богаче кислородом, это ощущение вроде того, какое доставляется теплым солнечным днем, это похоже на то, что чувствуешь, греясь на солнце, но разница огромная в том, что свежесть и теплота развиваются в самых нервах, прямо воспринимаются ими, без всякого ослабления своей ласкающей силы посредствующими элементами».
Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что
грудь поневоле все глубже и глубже
дышала, и слово...
Лицо Анны Павловны мгновенно зеленеет; губы дрожат,
грудь тяжело
дышит, руки трясутся. В один прыжок она подскакивает к Кирюшке.
С помощью Афанасья она влезла на печь и села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами:
грудь уже не вздымалась, так что трудно было разобрать,
дышит ли он. Но старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал...
— Как хорошо ты сделал, что разбудил меня! — говорила Катерина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего перед нею мужа. — Какой страшный сон мне виделся! Как тяжело
дышала грудь моя! Ух!.. Мне казалось, что я умираю…
Распластавшись на полу, бабушка щупала руками лицо, голову,
грудь Ивана,
дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Сильно уставший, победитель или побежденный, он сидел теперь с опущенными крыльями, широко раскрытым клювом и тяжело
дышал. С четверть часа, если не больше, отдыхал орлан. Потом он стал клювом оправлять перья в крыльях, выбрасывая испорченные, и приводить в порядок свой наряд на
груди. Этой процедурой он занимался довольно долго. Я сидел и терпеливо наблюдал за ним и не шевелился.
На сердце так тепло, так вольно
дышит грудь.
— Поэтическая ночь! — заметил доктор,
дыша полною
грудью.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне
грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал
дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Он
дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами. Голос у него прерывался, костлявые пальцы бессильных рук ползали по
груди, стараясь застегнуть пуговицы пальто.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело,
дышал он шумно, и в
груди все время что-то булькало, хрипело…
Ей было больно и обидно, а он больно мял ее
груди, сопел и
дышал ей в лицо, горячо и влажно. Она попробовала вывернуться из его рук, рванулась в сторону.
Ошеломленная пережитым, тяжело
дыша и ощущая в
груди болезненное покалывание, мать бормотала...
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал глаза от стекла под ногами — вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой дверь — и вздохнул. Так: будто с самого утра я не
дышал, не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в
груди…
Он стремглав, закрывши глаза, бросился вниз с крутого откоса, двумя скачками перепрыгнул рельсы и, не останавливаясь, одним духом взобрался наверх. Ноздри у него раздулись,
грудь порывисто
дышала. Но в душе у него вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага.
А она, знаешь, легла у меня головонькой-то на
грудь, глаза закрыла, вся словно помертвела и не
дышит.
Он подозрительно кашляет, тяжело
дышит и беспрерывно хватается за
грудь.
Дивная была красавица: головка хорошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет, так и
дышит; гривка легкая;
грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в поясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет, как играет…
Не глядя, видел, нет, скорее, чувствовал, Александров, как часто и упруго
дышит грудь его дамы в том месте, над вырезом декольте, где легла на розовом теле нежная тень ложбинки. Заметил он тоже, что, танцуя, она медленно поворачивает шею то налево, то направо, слегка склоняя голову к плечу. Это ей придавало несколько утомленный вид, но было очень изящно. Не устала ли она?
Дышит —
грудь так и ходит под кофточкой.
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал
дышать не
грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов, то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Он не кашлял, но
дышал с такою силой, что, казалось, вся жизненная энергия сосредоточилась в его
груди.
Его хотели как-нибудь облегчить, видели, что ему очень тяжело;
дышал он трудно, глубоко, с хрипеньем;
грудь его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало.
Опьяненные звуками, все забылись, все
дышат одной
грудью, живут одним чувством, искоса следя за казаком. Когда он пел, мастерская признавала его своим владыкой; все тянулись к нему, следя за широкими взмахами его рук, — он разводил руками, точно собираясь лететь. Я уверен, что если бы он, вдруг прервав песню, крикнул: «Бей, ломай все!» — все, даже самые солидные мастера, в несколько минут разнесли бы мастерскую в щепы.
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят ее большие
груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною,
дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко
груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не
дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?