Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Иван Никитчук, 2018

Книга посвящена жизни уже сложившегося Пушкина как гениального поэта и незаурядной личности. В книге раскрывается время жизни поэта с момента возвращения Александра Сергеевича из южной ссылки в село Михайловское, родовое имение, и до момента его трагической гибели. С юных лет, схваченный капканом царской власти за стихотворные шалости и невинные эпиграммы, он до конца дней своих находился в цепких объятиях этого капкана. К этому добавились и житейские неурядицы, связанные с неудачной женитьбой на эгоистичной московской красавице Наталье Гончаровой, которые со временем стали еще одним капканом, впившимся в Пушкина. Горячий и доверчивый, он стал жертвой совокупности многих обстоятельств, клеветы и заговоров, за неприятие которых заплатил своей жизнью. Вокруг событий последнего года жизни Пушкина остается много неясного и загадочного. Автор дает свою версию развития пред-дуэльных событий, раскрывая мотивы поведения главных героев. Книга представляет интерес для широкого круга читателей. [b]Книга содержит нецензурную брань.[/b]

Январь 1836 года. Отгремели новогодние праздники с их балами и маскарадами. Пушкины вернулись с очередного бала под утро, но Александр Сергеевич проснулся по привычке рано. Он посмотрел на спящую Наталью Николаевну, которая во сне чему-то улыбалась, тихонько поднялся, чтоб ее не разбудить, надел халат и вышел в свой кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

Войдя в кабинет, он сел в свое любимое кресло, посмотрел на ворох ожидающих его бумаг. Среди бумаг было много начатого, но руки в последнее время до них не доходили. Дотрагиваться или читать их не стал. Он откинулся в кресле, закрыл глаза и погрузился в воспоминания…

Прошло почти пять лет, как он женат. У него свой дом, любимая жена, дети… Все то, чего он так желал в последние годы своей бурной молодости.

Был ли он счастлив в эти последние годы? Конечно! И прежде всего своей любовью к первой красавице, к своей Натали — «чистейшей прелести чистейший образец». Своей красотой она усладила сердце и страсти поэта, вдохновила высочайший взлет его гения…

Ему почему-то вспомнились годы южной ссылки в Кишиневе и Одессе… Как это было давно, а кажется, что вчера…

Глава 1. 1824 год

В возрасте 21 года, по высочайшему повелению царя Александра I, его, чиновника 10-го класса Коллегии иностранных дел, за возмутительные стихи отправили в ссылку из Петербурга на юг России, сначала в Кишинев к старому генералу Инзову под надзор, а затем в Одессу под неусыпное наблюдение губернатора Воронцова. С тех пор он, как клещами, захвачен надзором и преследованием власти.

Из Одессы его вернули в родовое Михайловское. Ему двадцать пять лет, но слава уже подняла его на свои крылья. Его творчество знакомо всей России. И не только. О нем пишут газеты и журналы далеко за пределами страны. Его стихи переписываются и расходятся по всей грамотной России. Его язвительных эпиграмм боялись, как огня. Стихи и поэма «Бахчисарайский фонтан» переведены на немецкий, английский, французский, финский и польский языки. Его имя заносится в энциклопедические словари! В печати появляются лестные отзывы о поэмах «Кавказский пленник», «Братья-разбойники» и «Руслан и Людмила», по мотивам которой создается балет. Его тетради заполняются новыми главами романа в стихах «Евгений Онегин», «Цыганы» и трагедии «Борис Годунов»…

Он весь еще под чарами любовной страсти к прекрасным женщинам — ослепительной красоты Амалии Ризнич и графине Елизавете Воронцовой.

Амалия — жена крупного коммерсанта Ивана Ризнич. Она была высокая ростом, стройная и необыкновенно красивая. Александр Сергеевич быстро поддался ее чарам и сумел заслужить благосклонность красавицы. Эта женщина смогла пробудить в душе поэта настоящую бурю эмоций. Последовали свидания, полные признаний в любви, страсти и ревности. Весь жар чувств переливался в стихи.

Простишь ли мне ревнивые мечты,

Моей любви безумное волненье?

Ты мне верна: зачем же любишь ты

Всегда пугать мое воображенье?

Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой…

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю.

Мой милый друг, не мучь меня, молю:

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

Их связь длилась лето и зиму и порвалась только с отъездом Амалии в Италию. Бедняжка Амалия вскоре там заболела и скончалась. Душа поэта отозвалась на смерть любимой женщины элегией.

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала…

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала;

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы! в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

Эта женщина оставила в сердце поэта неизгладимый след. Вот и сегодня, вспоминая пережитое, она стоит перед его глазами восхитительно красивая, с черной косой и очаровательной улыбкой. Совсем недавно он посвятил ей еще одно стихотворение.

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

Бегут, меняясь, наши лета,

Меняя всё, меняя нас,

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальная подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга

Пред заточением его.

После отъезда Ризнич он пережил еще один роман. Сердце завоевала жена его непосредственного начальника, графиня Елизавета Воронцова. Дочь польского магната, Елизавета Ксаверьевна, как истая полячка, с врожденным легкомыслием и кокетством, желала нравиться. Она не блистала красотой, но душа и наружность ее были молоды. Нежный взгляд ее глаз, улыбка, казалось, так и призывали к поцелуям. И возвышенная душа поэта откликнулась на этот призыв. Сближению способствовало и то, что граф не утруждал себя хранить супружескую верность… Графиня не оставалась в долгу и тоже могла себя считать до известной степени свободной.

Снова последовали тайные свидания, снова признания в любви, и снова стихи.

Когда, любовию и негой упоенный,

Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,

Я на тебя глядел и думал: ты моя, —

Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

Ты знаешь: удален от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальному упреков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

А я стесненное молчание хранил,

Я наслаждением весь полон был, я мнил,

Что нет грядущего, что грозный день разлуки

Не придет никогда…

Столкновения с Воронцовым были неизбежными. Граф решил избавиться от неугодного Пушкина, отправив в Петербург донос на поэта в адрес К. В. Нессельроде, министра иностранных дел, в чьем ведомстве числился Пушкин, составленный в издевательском тоне. «Никоим образом, — писал он, — я не приношу жалоб на Пушкина; справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде». Однако «собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляет меня желать, чтобы он не оставался в Одессе». Поклонники «кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон), да кроме того, только работой и усидчивым изучением истинно великих классических поэтов он мог бы оправдать те счастливые задатки, в которых ему нельзя отказать». А поэтому удалить его из Одессы — «значит оказать ему истинную услугу». «Если бы он был перемещен в какую-нибудь другую губернию, он нашел бы для себя среду менее опасную и больше досуга для занятий».

Совершилась подлость, вследствие которой поэт был выслан в село Михайловское Псковской губернии под полицейский надзор. Пушкина освободили от государственной службы, оставив его фактически без средств к существованию.

Влюбленным пришлось разлучиться. Внешние обстоятельства оказались сильнее чувств.

Все кончено: меж нами связи нет.

В последний раз, обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Все кончено — я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану вновь,

Тебя тоской преследовать не буду,

Прошедшее, быть может, позабуду —

Не для меня сотворена любовь.

Ты молода: душа твоя прекрасна,

И многими любима будешь ты.

9 августа 1824 года Пушкин приехал в Михайловское — родовое поместье Ганнибалов, дарованное прадеду Пушкина — Абраму Михайловичу Ганнибалу (арапу Петра Великого) императрицей Елизаветой Петровной в 1742 году. После его смерти в 1781 г. Михайловское перешло к Осипу Абрамовичу Ганнибалу, деду поэта. В 1806 году оно перешло к Марии Алексеевне Ганнибал — бабушке Пушкина. С 1816 года Михайловским владела мать поэта — Надежда Осиповна Пушкина. В дарственной грамоте императрицы было сказано:

«…Вятская, Болгорская и иных Государыня и Великая княгиня Нова города, Земли Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Вондийская и всея северныя страны Повелительница и Государыня, земли Карналинских и грузинских Царей и кабардинския земли и торских Князей и иных наследная Государыня я Обладательница, объявляем чрез сие, что МЫ, НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, по имянному НАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Указу заподписываем собственныя НАШЕЯ руки Генваря 12 дня минувшаго 1742 года НАШЕМУ Генералу Маэору и Ревельскому обер Каменданту Абраму Ганибалу с разсуждений блаженныя и вечныя славы достойныя памяти и родителе НАШИМ ГОСУДАРЯМ их ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВАМ НАМ оказанных верных его заслуг всемилостивейше пожаловали Сыпносском уезде пригорода Вороноча Михайловскую Губу, которая после кончины блаженной памяти Цесаревны ЕКАТЕРИНЫ ИВАНОВНЫ приписана к НАШЕМУ ДВОРЦУ, а со оной поведомости из НАШЕЙ дворцовой канторы исказано попереписи генералитетской пятьсот шестдесят душ со всеми к ней принадлежащими Землями в вечное владение, а понеже упомянутый наш Генерал маэор и обер Камендант Ганибал всеподданнейше НАС просил, дабы МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ему на показанную Михайловскую Губу со всеми к ней принадлежащими для вечнаго и потомственнаго владения всемилостивейше грамоту пожаловать соизволили. Того ради МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО из особливой НАШЕЙ ИМПЕРАТОРСКОЙ милости сей НАШЕЙ жалованной грамоты за ним Генералом Маэором и обер Камендантом Ганибалом и потомками его оную Михайловскую Губу со всеми к ней принадлежащими землями всемилостивейше утверждаем и оную ему и потомкам его продать, заложить…»

Ранее Пушкин посещал родовое имение дважды: в июне 1817 года после окончания Царскосельского лицея, затем в 1819 году. И вот он снова в милом сердцу воспоминаниями юности Михайловском. Здесь он застал всю семью — отца, мать, сестру Ольгу и младшего брата, Льва Сергеевича. Брат и сестра повисли на шее у Александра. Как же они давно не виделись!

Родители, которые проводили лето в Михайловском, не очень обрадовались появлению опального сына. Только мама, Надежда Осиповна, всплакнула, прижавшись к нему.

— Саша, как я рада тебя видеть, сынок, — прошептала она еле слышно. — Как ты повзрослел…

Искренне обрадовалась его приезду любимая няня, Арина Родионовна. Она не сдержала слез, крепко обняв Пушкина.

— Ах, барин, Александр Сергеевич, — говорила она сквозь слезы, — я уже и не надеялась вас увидеть. Думала, умру и не увижу вас, не поглажу вашу кудрявую головушку, не прижму ее к своей груди… Как я рада! Вот и славно, вот и слава богу!..

Няня ни на шаг не отходила от него, заглядывая в его глаза, пытаясь угадать его желание, чтобы чем-нибудь угостить любимого Сашку.

— Ну, что ты, няня, — притворно отбивался от нее Пушкин, — я теперь здесь надолго. Наглядишься еще на меня. Царь меня не очень жалует… Но и я за тобой соскучился, за твоими сказками да поговорками.

— Чем же ты так прогневил царя-батюшку нашего, Александр Сергеевич?

— Дорогая моя мамочка, Родионовна, да кто их, царей, знает. Не будем их вспоминать худым словом, а хорошим тем более. Дай лучше мне молочка испить. Соскучился я по всему деревенскому… Ох, и заживем мы с тобой здесь, Родионовна, на славу, в трудах праведных!..

Пушкин занял одну комнату возле крыльца, с окном во двор. Против его двери — дверь в комнату няни, так что няня в любое время могла без труда занести своему Сашке молочка свежего или творожку, до которых он был очень охоч. Здесь у него и кабинет, и спальня, и столовая, и гостиная.

Комната поэта обставлена была скромно: деревянная кровать, одна ножка которой заменена березовым поленом, простой письменный стол с чернильницей, диван и шкаф с книгами. С первых же дней комната наполнилась исписанными листами, всюду валялись обкусанные кусочки перьев…

Своего буйного сына мнительный, бесхарактерный Сергей Львович не очень любил. Буквально через несколько дней между ними начались дикие сцены, особенно после того, как стало известно, что отец согласился быть надзирателем за сыном.

— Мало того, что царь за мной следит тысячами глаз своих слуг, так еще и родной отец дал согласие доносить на меня… Как вы могли, потомственный дворянин, превратиться в филера, — с негодованием выговаривал он Сергею Львовичу. — У вас нет ни чести, ни совести…

— Бунтовщик, безбожник, либералист, революционер, якобинец, вольнодумец!.. — яростно возражал ему отец. — Видит бог, я желаю тебе добра и только поэтому дал согласие, чтобы твое сумасбродство не довело тебя до Сибири… Я не мог отказать губернатору Адераксу в его просьбе быть ответственным за твою благонадежность, оградить тебя от преступных шагов противу правительства…

— Я не мальчик, и в няньках не нуждаюсь, — яростно возражал ему Пушкин…

Очень скоро ежедневные ссоры осточертели Пушкину. Африканская кровь его деда, «арапа» Ганнибала, взыграла в нем, и он написал псковскому губернатору, В. А. Адеркасу, письмо: «Государь Император соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволить меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего Превосходительства».

Наконец, через три месяца отцу тоже надоела эта бурная жизнь, и он, отказавшись от политического надзора за сыном, со всей семьей уехал в Петербург, оставив этого «сына-выродка» томиться в деревенской глуши…

Первые месяцы своего пребывания в Михайловском Пушкин продолжал жить мыслью об Одессе. Сердечные раны были еще слишком свежи. Он жаловался няне:

— Все, что напоминает море, печалит меня. Шум воды причиняет мне буквально боль. Прекрасное небо заставило бы меня плакать от бешенства. Но слава богу, что небо наше серое, а луна похожа на репу… Мама моя, Родионовна, ты единственная моя отрада в этом заброшенном уголке. Я оживаю, слушая твои патриархальные беседы и сказки…

— Ну, что вы, Александр Сергеевич, — отвечала Арина Родионовна, — бог с вами. Не убивайтесь так, все наладится. Посмотри, у нас своих-то девок полон двор, да вон соседки наши из Тригорского — барышни-красавицы. Выбирай любую…

Пушкин не сразу смог забыть Воронцову. На берегах Сороти, что плавно несла свои воды вблизи барского дома, его преследовали воспоминания о любви, проникшей в его сердце на солнечном берегу Черного моря. Он не мог не написать ей. И она ответила письмом, наполненным любовью и благодарностью, но попросила уничтожить его ради ее спокойствия.

Прощай, письмо любви! прощай: она велела.

Как долго медлил я! как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал. Гори, письмо любви.

Готов я; ничему душа моя не внемлет.

Уж пламя жадное листы твои приемлет…

Минуту!.. вспыхнули! пылают — легкий дым

Виясь, теряется с молением моим.

Уж перстня верного утратя впечатленье,

Растопленный сургуч кипит… О провиденье!

Свершилось! Темные свернулися листы;

На легком пепле их заветные черты

Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,

Отрада бедная в судьбе моей унылой,

Останься век со мной на горестной груди…

Оторванный от общества, загнанный в глухую деревню, поэт весь отдался творчеству. Он много гулял в парке, полной грудью дышал чистым деревенским воздухом, наполненным запахами цветов, скошенного сена, меда и бог знает еще чего. Иногда уходил на берег Сороти, задумчиво смотрел на ее прозрачные струи. Не отказывал себе в удовольствии искупаться, погружая себя в наполняющую силой прохладу реки.

Днем он почти не бывал дома. А если оставался, то не выходил из комнаты, посвящая время чтению. По ночам он очень часто просыпался, садился за стол и писал. В такое время писалось особенно вдохновенно.

Вечерами он часто засиживался с Ариной Родионовной. Пушкин был очень привязан к своей няне, ухаживал за ней, когда ей нездоровилось. Она рассказывала ему сказки, напевала старинные мелодии и песни. Он тонул в красоте ее настоящего русского народного языка, впитывая в себе его прелесть и музыку. С ее слов он записал несколько десятков народных песен: «Береза белая», «Между гор по каменью», «Мимо дворика батюшкиного», «Уже вечер на дворе»… Записывал он и сказки няни: «Некоторый царь задумал жениться», «Некоторый царь ехал на войну», «Поп поехал искать работника», «Царь Кащей бессмертный»… И вообще, он ладил со своими дворовыми, особенно близки были ему кучер Петр и садовник Архип.

На свои прогулки брал с собой тяжелую железную палку, бросал ее кверху и ловил потом ее на лету или бросал вперед. Дойдя до нее, он ее поднимал и снова бросал вперед…

Пушкин был неприхотлив к одежде. Обычный его костюм состоял из красной рубашки, подпоясанной кушаком, широких штанов и белой шляпы…

Жил отшельником, никого не посещал и никого из соседей не принимал. Однако вскоре сделал исключение для обитателей соседнего имения Тригорское, которое располагалась в трех верстах от Михайловского. Вскоре он стал частым, почти ежедневным гостем тригорских соседей.

Его влекло сюда настоящее женское царство, к которому он всегда был неравнодушен. Молодая энергия страстного сердца поэта требовала выхода в новых чувствах и увлечениях. Мужчин представлял только сын хозяйки — дерптский студент Алексей Вульф, который появлялся в Тригорском лишь во время каникул. Пушкина же привлекали барышни, которых здесь было сколько угодно.

Во-первых, владелица поместья, дважды овдовевшая Прасковья Осипова, по первому мужу Вульф, две ее дочери — Анна и Евпраксия Вульф, падчерица ее Александра Ивановна Осипова и ее племянницы — Анна Вульф и Анна Керн.

Веселый характер Пушкина, его заразительный смех, остроты и каламбуры стали повседневной частью жизни соседей. Им льстило близкое знакомство со знаменитым поэтом. Вскоре с живописного холма, на котором расположено Тригорское, ежедневно глаза его обитателей жадно смотрели на дорогу в Михайловское, а сердца бились трепетно, когда по этой дороге вдоль извивистых берегов Сороти показывался их михайловский сосед с толстой палкой в руке и в шляпе с большими полями. Трудно ли представить атмосферу веселья деревянного барского дома хозяйки Тригорского, наполненного всей этой молодежью? Поднимался невероятный шум, смех, шутки, зарождались интриги, кипели страсти молодости…

Пушкин перенесся в привычную помещичью жизнь, в дворянский сельский быт, которого так не хватало ему в грязном Кишиневе и пыльной Одессе. Здесь, в Тригорском, он чувствовал себя центром притяжения. Вся жизнь вращалась вокруг него. Он наслаждался и потешался ею. Тригорские девицы кокетничали с ним и даже серьезно влюблялись. Да и он сам со своим любвеобильным сердцем влюблялся в каждую из них, включая и хозяйку имения Прасковью Александровну. Хотя она была старше Пушкина лет на 13–15, но выглядела довольно молодо и привлекательно. Пушкин сумел буквально околдовать ее. Разве могла она устоять против его очарования и отказать в близости? Для молодежи это не стало секретом, и они ревновали Пушкина к ней.

Из молодежи первой выделил Пушкин Евпраксию Вульф. Веселая и красивая, она в жизни ничего не искала, кроме удовольствий. К комплиментам Пушкина и его ухаживанию относилась с равнодушием. Казалось, она ждала чего-то большего от судьбы. Многие, наблюдая ее, называли это кокетством. Вместе с тем она всегда была в центре общества, собиравшегося в Тригорском, веселила его музыкой. Кроме того, она мастерски варила жженку, часто выступала заводилой всяких удовольствий… Соседи начали даже поговаривать о скорой женитьбе Пушкина на Зизи (так все домашние называли Евпраксию). Но Пушкин еще и не помышлял о браке. Его внимание к младшей из барышень Вульф было совершенно невинным, безобидной шалостью… Все это было всего лишь игрой и закончилось ничем, кроме дружеских отношений на долгие годы.

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных,

Любви приманчивый фиал

Ты, от кого я пьян бывал…

Анне Николаевне, старшей дочери Осиповой, шел двадцать пятый год, когда она впервые встретилась с Пушкиным. По тому времени она была уже почти старая дева. Назвать красивой ее нельзя было: слезлива, сентиментальна, но обладала недюжинным умом. В душе ее хранился неистощимый запас нежности, преданности и желания любить. Само собой разумеется, что она со временем серьезно увлеклась Пушкиным. Если принять во внимание характер Пушкина, способного легко вскружить и более спокойную голову, то можно лишь удивляться, что это случилось не сразу. Состоявшееся объяснение не зажгло в душе поэта ответного чувства, и проявление влюбленности Аннет часто его тяготило. Результат этого объяснения отразился в не совсем скромном стихотворении:

Увы! напрасно деве гордой

Я предлагал свою любовь!

Ни наша жизнь, ни наша кровь

Ее души не тронет твердой.

Слезами только буду сыт,

Хоть сердце мне печаль расколет.

Она на щепочку нассыт,

Но и понюхать не позволит.

Вообще говоря, Пушкин был не особенно высокого мнения о псковских барышнях и дамах:

Но ты, губерния Псковская, —

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна пустая,

Несносней барышень твоих?

Меж ними нет, замечу кстати,

Ни тонкой вежливости знати,

Ни милой ветрености шлюх,

Но, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Пороки зуб, нечистоту,

И неопрятность, и жеманство —

Но как простить им модный бред

И неуклюжий этикет.

Тем не менее, в конце концов, он все простил и со всем примирился. Впрочем, в действительности владелицы Три-горского были очень милы. Вряд ли бы он стал проводить с ними много времени, несмотря на всю скуку заточения, если бы это было не так.

Настоящей страстью влюбленности Пушкин загорелся к падчерице Прасковьи Александровны — Александре Осиповой, или Алине, как все ее называли в семье. Это была обаятельная, но строгая девушка.

— Алина — это женщина! — говорил он с восторгом. — Не говори Алина, а говори малина…

Но строгая девушка, видя, что Пушкин готов увязаться за всякой юбкой, умело держала его в некотором отдалении. Да и слухи о его связи с дворовой девкой Ольгой донеслись до нее… Он так и не осмелился признаться ей в любви, и даже до конца жизни не сумел отдать посвященное ей стихотворение:

Я вас люблю, — хоть я бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам…

Пора, пора мне быть умней!

Но узнаю по всем приметам

Болезнь любви в душе моей:

Без вас мне скучно, — я зеваю;

При вас мне грустно, — я терплю;

И, мочи нет, сказать желаю,

Мой ангел, как я вас люблю!..

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви.

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Но не только соседки занимали Пушкина. Он ведет интенсивную переписку с друзьями, младшим братом Львом и сестрой, жадно поглощая новости двух столиц, по-прежнему много работает, появляются новые стихи, продолжает роман в стихах «Евгений Онегин». Начал работу над балладой «Жених». Внимательно знакомится с трудом И. И. Голикова «Деяния Петра Великого». В Москве и Петербурге издаются «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», стихи, что поддерживает его, лишенного жалованья, материально. Творчество порой полностью захватывает, отвлекая от грустных мыслей, скуки и хандры, замысла тайно бежать за границу.

В трудах и развлечениях минула осень, наступила зима с ее вьюгами, заносами и морозами. В зимние дни Пушкин чаще оставался дома, много читал, с удовольствием беседовал с няней, которая продолжала радовать его волшебными сказками. По ночам, прислушиваясь к разбушевавшейся за окном природе, из-под пера рождались стихи:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучит.

Наша ветхая лачужка

И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?..

Легкая метелица метет, порошит по широкому двору, насыпая у крыльца снежный гребень пушистой волны. Ничто не нарушает тишину в комнате. От печи тянет теплом. Ее мерцающий огонь освещает всю комнату. Тикают со спокойной уверенностью часы. Серый кот на лежанке, повернувшись усами к огню, жмурится и мурлычет от тепла.

Со своим вязанием, склонившись, сидит Родионовна. Про себя она поет жалобную свадебную песню. За окном плачет метелица, бросая временами в него горсти снега, поддерживая невеселую песню няни. Пушкин сидит в кресле рядом с печкой, курит трубку, пуская кольцами дым, и думает он о чем-то своем, далеком. Он сейчас мыслями далеко, там, на море…

Почему-то вспомнилось ему крымское путешествие с семьей Раевских, как стоял он на скале, и гигантские волны с грохотом сражались с каменным берегом, желая отодвинуть его и дать простор вольному морю… Потом вдруг горы… Пятигорск, прогулки с юной Раевской, купание в горячих серных водах, кавказское солнце, вино…

— Черт возьми! — с порывом досады вскочил Пушкин и зашагал по комнате. — Вот бы сейчас снова туда, в Крым!.. Но не пустят, нет…

— Успеешь, родимый, не торопись, — утешает его няня, подкидывая дрова в печку. — Будет золотое времечко, ногу вденешь в стремечко, и поминай как звали.

Родионовна взяла кочергу, помешала в печке, села и задремала.

Пушкин зажег свечу, сел к столу, взял перо и положил его на чистый лист. В голове зародился вихрь мыслей, которые просились излиться на бумагу. Он, наполненный впечатлениями своей короткой, но бурной жизни, уже много переживший, передумавший, перечитавший, перелюбивший, взялся за работу напористо, едва успевая записывать бушующие мысли. Иногда он останавливал перо, задумывался, и рука начинала чертить на листе женские головки…

Далеко за полночь… Пора спасть…