Неточные совпадения
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог
знает что расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень пространное
государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
— Да перестань, что ты извиняешься? — перебил Базаров. — Кирсанов очень хорошо
знает, что мы с тобой не Крезы [Крез — царь Лидии (560–546 гг. до н. э.),
государства Малой Азии, обладавший, по преданию, неисчислимыми богатствами; в нарицательном смысле — богач.] и что у тебя не дворец. Куда мы его поместим, вот вопрос.
— Странное дело, — продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал, что чем здоровее человек, тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не так, а вот сложилось такое впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых. И все-таки,
знаешь, Клим, — замечательный народ живет в
государстве Романовых, черт их возьми! Остяки, например, и особенно — вогулы…
— Революционеры, батенька, рекрутируются из неудачников, — слышал Клим знакомое и убеждающее. — Не отрицаю: есть среди них и талантливые люди, вы, конечно,
знаете, что многие из них загладили преступные ошибки юности своей полезной службой
государству.
— Не назову себя революционеркой, но я человек совершенно убежденный, что классовое
государство изжило себя, бессильно и что дальнейшее его существование опасно для культуры, грозит вырождением народу, — вы все это
знаете. Вы — что же?..
Затем выразил пламенное убеждение, что Русь неизбежно придет к теократической организации
государства, и вообще наболтал черт
знает чего.
Я
знал, что Андроников уже переведен в Петербург, и решил, что я отыщу дом Фанариотовой на Арбате; «ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу кого-нибудь на дворе дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то в каком городе или
государстве?
Они написали на бумаге по-китайски: «Что за люди? какого
государства, города, селения? куда идут?» На катере никто не
знал по-китайски и написали им по-русски имя фрегата, год, месяц и число.
Наконец надо же и совесть
знать, пора и приехать. В этом японском, по преимуществу тридесятом,
государстве можно еще оправдываться и тем, что «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Чуть ли эта поговорка не здесь родилась и перешла по соседству с Востоком и к нам, как и многое другое… Но мы выросли, и поговорка осталась у нас в сказках.
Они думают, что мы и не
знаем об этом; что вообще в Европе, как у них, можно утаить, что, например, целая эскадра идет куда-нибудь или что одно
государство может не
знать, что другое воюет с третьим.
Государство должно
знать свое место в иерархии ценностей.
Как-то мой отец принялся за Карамзина «Историю
государства Российского»,
узнавши, что император Александр ее читал, но положил в сторону, с пренебрежением говоря: «Всё Изяславичи да Ольговичи, кому это может быть интересно?»
Когда началось восстание, наше сближение продолжалось. Он глубоко верил, что поляки должны победить и что старая Польша будет восстановлена в прежнем блеске. Раз кто-то из русских учеников сказал при нем, что Россия — самое большое
государство в Европе. Я тогда еще не
знал этой особенности своего отечества, и мы с Кучальским тотчас же отправились к карте, чтобы проверить это сообщение. Я и теперь помню непреклонную уверенность, с которой Кучальский сказал после обозрения карты...
Уже в конце века и в начале нового века странный мыслитель Н. Федоров, русский из русских, тоже будет обосновывать своеобразный анархизм, враждебный
государству, соединенный, как у славянофилов, с патриархальной монархией, которая не есть
государство, и раскроет самую грандиозную и самую радикальную утопию, какую
знает история человеческой мысли.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию
знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения
государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
И не та ли же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые организации — города,
государства, народы, страны и, почем
знать, может быть, даже целые планетные миры?
— Ну, Иларион Ардальонович, — сказал он, входя к Захаревскому, — я сейчас со следствия; во-первых, это — святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом
государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт
знает что такое!
— Статистика, во-первых, не черт
знает что такое, а она — фундамент и основание для понимания своего современного
государства и чужих современных
государств, — возразил Павел.
— «Дворянство — слава моего
государства», — говаривала она, — произнес с улыбкой Марьеновский. — Не
знаю, в какой мере это справедливо, — продолжал он, — но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
— Так что ж что
государству!
Государство — само по себе, а свои дела — сами по себе. Об своих делах всякий должен радеть: грех великий у того на душе, который об устройстве своем не печется! Ты
знаешь ли, что в Писании-то сказано: имущему прибавится, а у неимущего и последнее отнимется!
А между тем этот человек существует (cogito ergo sum [мыслю — значит, существую (лат.)]), получает жалованье, устроивает, как может, свои дела, и я даже положительно
знаю, что 20-го февраля он подал голос за республиканца. И все это он делает, ни разу в жизни не спросив себя: «Что такое
государство?»
Простолюдин, конечно,
знает, что над ним поставлен становой пристав и что в известные сроки он обязан уплачивать подати и повинности; но какую роль во всем этом играет
государство — этого он не
знает.
—
Знаю я, батюшка! Десять лет сряду за убылые души плачу — очень хорошо
знаю! Кого в солдаты, кого в ратники взяли, а кто и сам собой помер — а я плати да плати! Россия-матушка — вот тебе
государство! Не маленькая я, что ты меня этим словом тычешь!
Знаю, ах, как давно я его
знаю!
—
Знаю и все-таки говорю:
государство там как хочет, а свои дела впереди всего! А об птенцовских лугах так тебе скажу: ежели ты их себе не присудишь, так лучше и усадьбу, и хозяйство — всё зараньше нарушь! Плохо, мой друг, то хозяйство, где скота заведено пропасть, а кормить его нечем!
В молодости я
знал одну почтенную старушку (фамилия ее была Терпугова), обладательницу значительного имения и большую охотницу до гражданских процессов, которая до смерти своей прожила в полном неведении о «
государстве», несмотря на то, что сам губернатор, встречаясь с нею, считал долгом целовать у нее ручку.
Кончено. С невыносимою болью в сердце я должен был сказать себе: Дерунов — не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не можетбыть столпом относительно союза государственного, ибо не
знает даже географических границ русского
государства…
— Не касающе! Да сам-то я буду же
знать! Ах, маменька, маменька! я ведь не личным своим интересам, а
государству служу.
— Слушайте, — сказал я, — ведь вы же
знаете: всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем — Единое
Государство беспощадно…
Я, Д-503, строитель «Интеграла», — я только один из математиков Единого
Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого
Государства, а если так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю и
знаю.
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером — она была только человеком, она существовала только как метафизическая субстанция оскорбления, нанесенного Единому
Государству. Но одно какое-то ее движение — заворачивая, она согнула бедра налево — и мне вдруг ясно: я
знаю, я
знаю это гибкое, как хлыст, тело — мои глаза, мои губы, мои руки
знают его, — в тот момент я был в этом совершенно уверен.
Это были удостоверения, что мы — больны, что мы не можем явиться на работу. Я крал свою работу у Единого
Государства, я — вор, я — под Машиной Благодетеля. Но это мне — далеко, равнодушно, как в книге… Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я — мои глаза, губы, руки — я
знал: так нужно.
А это разве не абсурд, что
государство (оно смело называть себя
государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто, когда и сколько хотел… Совершенно ненаучно, как звери. И как звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли:
знать садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они
знали все это) и не суметь дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во всем, — ни для каких случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионноклеточный организм, что мы — говоря словами «Евангелия» древних — единая Церковь. Потому что история Единого
Государства не
знает случая, чтобы в этот торжественный день хотя бы один голос осмелился нарушить величественный унисон.
Я с трудом держу перо в руках: такая неизмеримая усталость после всех головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились спасительные вековые стены Единого
Государства? Неужели мы опять без крова, в диком состоянии свободы — как наши далекие предки? Неужели нет Благодетеля? Против… в День Единогласия — против? Мне за них стыдно, больно, страшно. А впрочем, кто «они»? И кто я сам: «они» или «мы» — разве я —
знаю?
— Да, но согласитесь сами, что и
государство с своей стороны… У
государства есть потребности: войско, громадная орава чиновников — нужно все это оплатить! Вот оно и изыскивает предметы… И предметы сии называются предметами обложения. Пора бы вам, кажется,
знать.
Однако бывают и противоречия, не то чтобы очень радикальные, а все-таки не столь всецело отдающие индивидуума в жертву
государству. Середка на половине. Но Люберцев не формализируется противоречиями, ибо
знает, что du choc des opinions jaillit la verite. [из столкновения мнений рождается истина (франц.)] Терпимость — это одно из достоинств, которым он особенно дорожит, но, конечно, в пределах. Сам он не отступит ни на пядь, но выслушает всегда благосклонно.
— Я не
знаю, собственно, что вы разумеете под именем политиков, — возразил ему молодой человек, — но Гегель в отношении права, нравственности и
государства говорит, что истина этих предметов достаточно ясно высказана в положительных законах.
Сначала обеспокоилась тем: каким образом могло случиться, что ретивый начальник так долго не
знал, что в главном городе новое начальство новые порядки завело? — на что Глумов резонно ответил: оттого и случилось, что дело происходило в некотором царстве, в некотором
государстве, а где именно — угадай!
Я
знаю про себя, что мне не нужно отделение себя от других народов, и потому я не могу признавать своей исключительной принадлежности к какому-либо народу и
государству и подданства какому-либо правительству;
знаю про себя, что мне не нужны все те правительственные учреждения, которые устраиваются внутри
государств, и потому я не могу, лишая людей, нуждающихся в моем труде, отдавать его в виде подати на ненужные мне и, сколько я
знаю, вредные учреждения; я
знаю про себя, что мне не нужны ни управления, ни суды, производимые насилием, и потому я не могу участвовать ни в том, ни в другом; я
знаю про себя, что мнене нужно ни нападать на другие народы, убивая их, ни защищаться от них с оружием в руках, и потому я не могу участвовать в войнах и приготовлениях к ним.
Устраивайте для себя то, что нужно вам для вашей жизни, я не могу доказывать ни общей необходимости, ни общего вреда
государства, я
знаю только то, что мне нужно и не нужно, что мне можно и нельзя.
«Очень может быть, что
государство было нужно и теперь нужно для всех тех целей, которые вы приписываете ему, — говорит человек, усвоивший христианское жизнепонимание, —
знаю только то, что, с одной стороны, мне не нужно более
государство, с другой — я не могу более совершать те дела, которые нужны для существования
государства.
Ведь мы
знаем и не можем не
знать, что закон нашего
государства не только не есть один вечный закон, но что это только один из многих законов разных
государств, одинаково несовершенных, а часто и явно ложных и несправедливых, со всех сторон обсуждавшихся в газетах.
Зачем я пойду, теряя свое время и отводя себе глаза и придавая насильникам подобие законности, участвовать в выборах и притворяться, что я участвую в управлении, когда я
знаю очень хорошо, что управление
государством в руках тех, в руках кого войско?
Ни общество, ни
государство, ни все люди никогда не просили тебя о том, чтобы ты поддерживал этот строй, занимая то место землевладельца, купца, императора, священника, солдата, которое ты занимаешь; и ты
знаешь очень хорошо, что ты занял, принял свое положение вовсе не с самоотверженною целью поддерживать необходимый для блага людей порядок жизни, а для себя: для своей корысти, славолюбия, честолюбия, своей лени, трусости.
Если же под людьми, от нападения которых спасает нас
государство, разуметь тех людей, которые совершают преступления, то мы
знаем, что это не суть особенные существа, вроде хищных зверей между овец, а суть такие же люди, как и все мы и точно так же не любящие совершать преступления, как и те, против которых они их совершают.
У нас есть
знать, именитые роды, от знатных дел и услуг предков
государству прославившиеся; вот это помнить надо, а у нас родовое-то все с Петра раскрадено да в посмех дано.
Впереди угрожающей бедности Елена тоже не очень опасалась и ободряла себя в этом случае тем, что она живет не в совершенно же диком
государстве, живет, наконец, в столице, в центре образования, а между тем она многое
знает и на разных поприщах может трудиться.
В настоящий момент, когда разговор коснулся
государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, — пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! «Поэтому вы не
знаете деяний Петра?» — осмеливались ей замечать некоторые.
Но, вероятно, много было каких-нибудь затруднений в этом случае, потому что Кошихин говорит, что, кроме как по царскому указу да по торговым делам, никто не ездит за границу: «не поволено!» А не поволено потому, что опасались, по свидетельству Кошихина, что, «
узнав тамошних
государств веру и обычаи, начали б свою веру отменять и приставать к иным».
В предисловии исчисляются разные пользы арифметики, чтобы приманить к занятию ею; между прочим говорится: «По сей мудрости гости по
государствам торгуют, и во всяких товарех и в торгех силу
знают, и во всяких весех, ив мерах, и в земном верстании, и в морском течении зело искусни, и счет из всякого числа перечню
знают» (см. Карамзина, прим. 437 к X тому).