Неточные совпадения
— Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас
умрут тут у двери. Девушка в недоумении ведет переговоры. Вдруг является
господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет, что в доме никого не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он
умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый
барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
Пускай лишусь жены, детей,
Оставлен буду целым светом,
Пускай
умру на месте этом,
И разразит меня
господь…
Захар
умер бы вместо
барина, считая это своим неизбежным и природным долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы на смерть, точно так же, как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее
господин.
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного
барина еще и не слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем, что, словом, лучше
умереть, чем жить у него.
Старинный Калеб
умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб
барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда
барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
— Скажи своему
барину, олух ты этакий, что я
умер, — ругался Виктор Васильич. — Понимаешь
умер?.. Так и скажи…
— Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои две дочери и мой сын — мой помет-с.
Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это дело устроил
Господь для каждого человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…
— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его,
господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня,
господа, вот что я вам говорю, и я
умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже в испуге.
Прежде я все детство и юность мою рад был корму свиней, а теперь сошла и на меня благодать,
умираю во
Господе!» — «Да, да, Ришар,
умри во
Господе, ты пролил кровь и должен
умереть во
Господе.
Вот достигли эшафота: «
Умри, брат наш, — кричат Ришару, —
умри во
Господе, ибо и на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать.
Нет,
господа,
умирать надо честно!..
Пусть ты невиновен, что не знал совсем
Господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя били за то, что ты крал у них корм (что ты делал очень нехорошо, ибо красть не позволено), — но ты пролил кровь и должен
умереть».
Да вот в чем дело: пишет ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь
умирает, приезжайте, ради самого
Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… —
Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово:
умирать не надо.
— «Нет, брат Капитон Тимофеич, уж
умирать, так дома
умирать; а то что ж я здесь
умру, — у меня дома и
Господь знает что приключится».
Стряпуха
умерла; сам Перфишка собирался уж бросить дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, — как вдруг распространился слух, что
барин возвращается!
— Нет, брат, спасибо, — промолвил он, — все равно где
умереть. Я ведь до зимы не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
— Стало быть, ничего, можно, коли
барин приказал. Да он, благо, скоро
умер, — меня в деревню и вернули.
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил… этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не
умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и
господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего
господина. «Отец ты наш, — кричали они, целуя ему руки, — не хотим другого
барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся.
Умрем, а не выдадим». Владимир смотрел на них, и странные чувства волновали его. «Стойте смирно, — сказал он им, — а я с приказным переговорю». — «Переговори, батюшка, — закричали ему из толпы, — да усовести окаянных».
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в опале с 1813 года, и мечтал увидеть своего
барина с кавалериями и регалиями; там жил и
умер потом, в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли молоко его матери, умершей впоследствии в доме умалишенных…
То ли дело
господа! Живут как вздумается, ни на что им запрета нет. И таиться им не в чем, потому что они в свою пользу закон отмежевали. А рабам нет закона; в беззаконии они родились, в беззаконии и
умереть должны, и если по временам пытаются окольным путем войти в заповедную область, осеняемую законом, то
господа не находят достаточной казни, которая могла бы искупить дерзновенное посягательство.
— Нет, я природная вольная; вольною родилась, вольною и
умру! Не стану на
господ работать!
— Слава Богу, не оставил меня Царь Небесный своей милостью! — говорила она,
умирая, — родилась рабой, жизнь прожила рабой у
господ, а теперь, ежели сподобит всевышний батюшка
умереть — на веки вечные останусь… Божьей рабой!
Потом таинственные
господа исчезли в широком свете, Гапка
умерла, и капитан по своей доброте взял покинутого сироту к себе на кухню…
— Если,
барин, ты не шутишь, — сказала мне Анюта, — то вот что я тебе скажу: у меня отца нет, он
умер уже года с два, есть матушка да маленькая сестра.
— По лицу видно. Поздоровайтесь с
господами и присядьте к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно напирая на то, что он ждал. На замечание князя: не повредило бы ему так поздно сидеть? — он отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад
умереть хотел, и что никогда он не чувствовал себя лучше, как в этот вечер.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша матушка,
господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не
умерла скоропостижно.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как отец ваш,
господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой, бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно
умер, на восьмом году после брака с вашею матушкой.
Он говорит, что ездил даже в Псков к вашей матушке,
господин Бурдовский, которая вовсе не
умирала, как вас заставили в статье написать…
Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями,
умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и
умерла, оставленная мужем: вкрадчивый
господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
— Не думала я дождаться тебя; и не то чтоб я
умирать собиралась; нет — меня еще годов на десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи; дед твой покойный, бывало, двужильными нас прозывал; да ведь
господь тебя знал, сколько б ты еще за границей проболтался.
— Ах ты, моя ластовочка… ненаглядная… — шептала бабушка, жадно заглядывая на улыбавшуюся девочку. — Привел
господь увидеть внучку… спокойно
умру теперь…
— Что плакать-то уж очень больно, — начал он, — старик
умер — не то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие
господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный.
Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он
умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к
барину с встревоженным лицом, она сказала...
Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к
барину: «Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду
умереть!» Вот оно воля-то что значит!
—
Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается… Вдруг приведут к нему разных
господ, которые кричат и козлогласуют около него, — проговорил он.
Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к
барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только
умер в Москве.
— А что,
барин, государь Николай Павлович [Государь Николай Павлович — Николай I,
умер. 18 февраля 1855 года.] помер уж?
Он
умер неслышно, у ног своего
господина, может быть от старости, а может быть и от голода.
— Нас хотели взять в полицию, но один
господин вступился, расспросил у меня квартиру, дал мне десять рублей и велел отвезти мамашу к нам домой на своих лошадях. После этого мамаша уж и не вставала, а через три недели
умерла…
Она смотрит и думает: вы все,
господа, благородны, умны, богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы
умереть у моих ног, я владею вами… а там, возле фонтана, возле этой плещущей воды, стоит и ждет меня тот, кого я люблю, кто мною владеет.
Умерла Ненила; на чужой землице
У соседа-плута — урожай сторицей;
Прежние парнишки ходят бородаты,
Хлебопашец вольный угодил в солдаты,
И сама Наташа свадьбой уж не бредит…
Барина все нету…
барин все не едет!
А внизу, наутро, дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та
умерла еще прежде его; оба свиделись у
господа бога в небе.
— То американцы… Эк вы приравняли… Это дело десятое. А по-моему, если так думать, то уж лучше не служить. Да и вообще в нашем деле думать не полагается. Только вопрос: куда же мы с вами денемся, если не будем служить? Куда мы годимся, когда мы только и знаем — левой, правой, — а больше ни бе, ни ме, ни кукуреку.
Умирать мы умеем, это верно. И
умрем, дьявол нас задави, когда потребуют. По крайности не даром хлеб ели. Так-то,
господин филозуф. Пойдем после ученья со мной в собрание?
—
Барин, грех,
умирать будем, — говорил Иван Миронов.
— Да как же тут свяжешься с эким каверзником? — заметил смотритель, — вот намеднись приезжал к нам ревизор, только раз его в щеку щелкнул, да и то полегоньку, — так он себе и рожу-то всю раскровавил, и духовника потребовал:"
Умираю, говорит, убил ревизор!" — да и все тут. Так господин-то ревизор и не рады были, что дали рукам волю… даже побледнели все и прощенья просить начали — так испужались! А тоже, как шли сюда, похвалялись: я, мол, его усмирю! Нет, с ним свяжись…
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а
умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки
умирали на могиле
господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
— Готов не токмя что своим
господам исполнять их барскую волю, — продолжал Евсей, — хоть
умереть сейчас! Я образ сниму со стены…