Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в
город оловянных солдатиков
и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского
мира…
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить
и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом
городе человека, Евсеича. Долго кланялись
и мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал...
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию,
и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь
мира сего
и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его,
и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства,
и что, прибывши в этот
город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
— Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему
миру поклоняется, столичный
город Санкт-Петербург
и его грунт лобызает, — прибавил какой-то пьяненький из мещан.
— Это — очень просто, — сообщил Турчанинов. — Это действительно лучший
город мира, а Франция — это
и есть Париж.
— Ба, — сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет. Человек умер. Сегодня в этом
городе, наверное, сотни людей умрут, в России — сотни тысяч, в
мире — миллионы.
И — никому, никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
Думал о том, что, если б у него были средства, хорошо бы остаться здесь, в стране, где жизнь крепко налажена, в
городе, который считается лучшим в
мире и безгранично богатом соблазнами…
— Так, — твердо
и уже громко сказала она. — Вы тоже из тех, кто ищет, как приспособить себя к тому, что нужно радикально изменить. Вы все здесь суетливые мелкие буржуа
и всю жизнь будете такими вот мелкими. Я — не умею сказать точно, но вы говорите только о
городе, когда нужно говорить уже о
мире.
«Буржуазия Франции оправдала кровь
и ужасы революции, показав, что она умеет жить легко
и умно, сделав свой прекрасный, древний
город действительно Афинами
мира…»
«Вот, Клим, я в
городе, который считается самым удивительным
и веселым во всем
мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить — не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых
и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют
и…»
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский
город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва
и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный
мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак —
и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов «имения»
и, наконец,
города. Этим замыкался весь
мир.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в
мире, в свете
и в
городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте
и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе
и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой
и ее горами, с третьей
городом, а с четвертой — дорогой в
мир, до которого ей дела нет.
Далее по всем направлениям колонии проложены
и пролагаются вновь шоссе, между портами учреждено пароходство; возникло много новых
городов, которых имена приобретают в торговом
мире более
и более известности.
Улицы, домы, лавки — все это провинциально
и похоже на все в
мире, как я теперь погляжу, провинциальные
города, в том числе
и на наши: такие же длинные заборы, длинные переулки без домов, заросшие травой, пустота, эклектизм в торговле
и отсутствие движения.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в
мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив
и отлив иностранцев в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца в конец
города снуют десятки тысяч экипажей.
Но мировой
Город не может погибнуть, он нужен
миру, в нем нерв нового свободного человечества с его добром
и его злом, с его правдой
и его неправдой, в нем пульсирует кровь Европы,
и она обольется кровью, если Парижу будет нанесен удар.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег
и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в
мире, которого оставьте вы вдруг одного
и без денег на площади незнакомого в миллион жителей
города,
и он ни за что не погибнет
и не умрет с голоду
и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится,
и это не будет стоить ему никаких усилий
и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Тысячи статуй в этих храмах
и повсюду в
городе, — статуи, из которых одной было бы довольно, чтобы сделать музей, где стояла бы она, первым музеем целого
мира.
Одни таскались с каким-нибудь гарнизонным офицером
и охапкой детей в Бессарабии, другие состояли годы под судом с мужем,
и все эти опыты жизненные оставили на них следы повытий
и уездных
городов, боязнь сильных
мира сего, дух уничижения
и какое-то тупоумное изуверство.
К З.Н. Гиппиус у меня сохранилось особенное отношение
и теперь, когда мы уже никогда не встречаемся, живя в одном
городе,
и принадлежим к разным
мирам.
И вот в этот тихий вечер мне вдруг почуялось, что где-то высоко, в ночном сумраке, над нашим двором, над
городом и дальше, над деревнями
и над всем доступным воображению
миром нависла невидимо какая-то огромная ноша
и глухо гремит,
и вздрагивает,
и поворачивается, грозя обрушиться… Кто-то сильный держит ее
и управляет ею
и хочет поставить на место. Удастся ли? Сдержит ли? Подымет ли, поставит?.. Или неведомое «щось буде» с громом обрушится на весь этот известный мне
мир?..
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских
городах, о музеях, о разных чудесах техники
и вообще о том, как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный
мир,
и она каждый раз решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался
и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
И не та ли же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые организации —
города, государства, народы, страны
и, почем знать, может быть, даже целые планетные
миры?
— Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А знаете, друзья, драка на кладбище — хорошая вещь в конце концов! О ней говорит весь
город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша
и поспела вовремя. Я всегда говорил, что хорошая ссора лучше худого
мира…
«Идут в
мире дети», — думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам ночной жизни
города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные
и тихо умирали в комнате.
Я помню — первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад». Потому что мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал — они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену —
и оттуда все ринулось
и захлестнуло наш очищенный от низшего
мира город.
Вот: если ваш
мир подобен
миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света — какую-нибудь Атлантиду,
и там — небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, — словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью.
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием
и глубоким
миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к
городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас
и безобразие смерти.
А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались
и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого зáмка
и царил над всем
городом. «Ой-вей-мир!» — пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились,
и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение
и шептал про себя молитву об упокоении усопших.
И в самом деле, из этого
города даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец
миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес
и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок,
и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой,
и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
— А здешний воротила, портерную держит, лавочку, весь
мир у него под пятой,
и начальство привержено. Сын у него в школе, так он подарок Людмиле Михайловне вздумал поднести, а она уперлась. Он, конечно, обиделся, доносы стал писать — ну,
и пришлось бежать. Земство так
и не оставило ее у себя; живет она теперь в
городе в помощницах у одной помещицы, которая вроде пансиона содержит.
Иван Фомич выставил
миру два ведра
и получил приговор; затем сошелся задешево с хозяином упалой избы
и открыл"постоялый двор", пристроив сбоку небольшой флигелек под лавочку. Не приняв еще окончательного решения насчет своего будущего, — в голове его мелькал
город с его шумом, суетою
и соблазнами, — он устроил себе в деревне лишь временное гнездо, которое, однако ж, было вполне достаточно для начатия атаки.
И он повел эту атаку быстро, нагло
и горячо.
Он в течение всего того дня всячески старался оказывать глубочайшее почтение Санину; за столом, торжественно
и решительно, минуя дам, подавал блюда ему первому; во время карточной игры уступал ему прикупку, не дерзал его ремизить; объявлял, ни к селу ни к
городу, что русские — самый великодушный, храбрый
и решительный народ в
мире!
Его знали даже в
городе, как забавнейшего человека в
мире и никогда не теряющего своей веселости.
Там, в каком-нибудь укромном домике, где-нибудь на самом краю
города, задается пир на весь
мир и ухлопываются действительно большие суммы.
Над Старым
Городом долго неслись воздыхания Ахиллы: он, утешник
и забавник, чьи кантаты
и веселые окрики внимал здесь всякий с улыбкой, он сам, согрешив, теперь стал молитвенником,
и за себя
и за весь
мир умолял удержать праведный гнев, на нас движимый!
В-18-х, секция комитета предложила: 1) чтобы следующие съезды конгресса
мира были назначены либо перед самым заседанием ежегодной международной конференции, либо тотчас же после него
и в том же
городе; 2) чтобы вопрос о международной эмблеме
мира был отложен на неопределенное время.
Так, в Афинах
и в Риме торговля, промышленность
и литература никогда не достигали такого развития, как в то время, когда эти
города господствовали над известным тогда
миром силою оружия.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя в нём зверя, потом, тихонько умертвив душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях
города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой жизни
мира,
и нужно, чтобы, как звёзды в небе, человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд
и желаний, неугасимо пылающие на земле.
Весь
город знал, что в монастыре балуют; сам исправник Ногайцев говорил выпивши, будто ему известна монахиня, у которой груди на редкость неровные: одна весит пять фунтов, а другая шесть с четвертью. Но ведь «не согрешив, не покаешься, не покаявшись — не спасёшься», балуют — за себя, а молятся день
и ночь — за весь
мир.
Часто после беседы с нею, взволнованный
и полный грустно-ласкового чувства к людям, запредельным его
миру, он уходил в поле
и там, сидя на холме, смотрел, как наступают на
город сумерки — время, когда светлое
и тёмное борются друг с другом; как мирно приходит ночь, кропя землю росою,
и — уходит, тихо уступая новому дню.
Ходить вдвоем с любимым существом в чужом
городе, среди чужих, как-то особенно приятно, все кажется прекрасным
и значительным, всем желаешь добра,
мира и того же счастия, которым исполнен сам.
Мы должны из
мира карет мордоре-фонсе перейти в
мир, где заботятся о завтрашнем обеде, из Москвы переехать в дальний губернский
город, да
и в нем не останавливаться на единственной мощеной улице, по которой иногда можно ездить
и на которой живет аристократия, а удалиться в один из немощеных переулков, по которым почти никогда нельзя ни ходить, ни ездить,
и там отыскать почерневший, перекосившийся домик о трех окнах — домик уездного лекаря Круциферского, скромно стоящий между почерневшими
и перекосившимися своими товарищами.
Поляки предлагают нам
мир —
и покрывают пеплом сел
и городов всю землю русскую!
— Я родился в
мире и для
мира, чтобы поразить его удивлением! Я щадил этот
город ради тебя — он как заноза в ноге моей
и мешает мне так быстро идти к славе, как я хочу этого. Но теперь — завтра — я разрушу гнездо упрямцев!
До лета прошлого года другою гордостью квартала была Нунча, торговка овощами, — самый веселый человек в
мире и первая красавица нашего угла, — над ним солнце стоит всегда немножко дольше, чем над другими частями
города. Фонтан, конечно, остался доныне таким, как был всегда; всё более желтея от времени, он долго будет удивлять иностранцев забавной своей красотою, — мраморные дети не стареют
и не устают в играх.
Здесь «великие» закулисного
мира смотрят на мелкоту, как на младших товарищей по сцене, потому что
и те
и другие — люди театра. Ни безденежье, ни нужда, ни хождение пешком из
города в
город не затуманивали убежденного сознания людей театра, что они люди особенные.
И смотрели они с высоты своего призрачного величия на сытых обывателей, как на людей ниже себя.
Точно Офелия, эта Шекспирова «божественная нимфа» со своею просьбою не плакать, а молиться о нем, Ульяна Петровна совсем забыла о
мире. Она молилась о муже сама, заставляла молиться за него
и других, ездила исповедовать грехи своей чистой души к схимникам Китаевской
и Голосеевской пустыни, молилась у кельи известного провидца Парфения, от которой вдалеке был виден весь
город, унывший под тяжелою тучею налетевшей на него невзгоды.