Неточные совпадения
Еще раз прозвенел над вами звонкий
голос пеночки; где-то печально прокричала иволга,
соловей щелкнул в первый раз.
Голос сибирского
соловья не такой богатый, как у
соловья, обитающего в Европе.
По
голосу я сначала даже и не принял его за
соловья, но потом разглядел и признал в нем пернатого музыканта.
Мне не удалось дочитать «
Соловья» в школе — не хватило времени, а когда я пришел домой, мать, стоявшая у шестка со сковородником в руках, поджаривая яичницу, спросила меня странным, погашенным
голосом...
Соловей, некоторое время пробовавший свой
голос, защелкал и рассыпался по молчаливому саду неистовою трелью. Девушка встрепенулась и застенчиво отвела руку Петра.
Тихая да работящая девка, воды не замутит, а
голос, как у
соловья.
Веселое пение птичек неслось со всех сторон, но все
голоса покрывались свистами, раскатами и щелканьем
соловьев.
Перед рассветом Хаджи-Мурат опять вышел в сени, чтобы взять воды для омовения. В сенях еще громче и чаще, чем с вечера, слышны были заливавшиеся перед светом
соловьи. В комнате же нукеров слышно было равномерное шипение и свистение железа по камню оттачиваемого кинжала. Хаджи-Мурат зачерпнул воды из кадки и подошел уже к своей двери, когда услыхал в комнате мюридов, кроме звука точения, еще и тонкий
голос Ханефи, певшего знакомую Хаджи-Мурату песню. Хаджи-Мурат остановился и стал слушать.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как зверей, почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим
голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном. Был заметен Красавин холодной злобностью и
Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о крови и женщинах.
Столпообразные раины,
Звонко-бегущие ручьи
По дну из камней разноцветных,
И кущи роз, где
соловьиПоют красавиц, безответных
На сладкий
голос их любви...
Почти каждую ночь, вместе с песнями
соловьев, разливался в садах, в поле, на берегу реки высокий, волнующий
голос Мигуна, он изумительно красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною или сам механик, делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет, — но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный
голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!» Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами,
соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей… и Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!
Отовсюду сильнее запахло цветами, обильная роса облила траву,
соловей защелкал недалеко в кусте сирени и затих, услыхав наши
голоса; звездное небо как будто опустилось над нами.
Без глаз твоих темен светлый месяц; без твоего
голоса скучен
соловей поющий; без твоего дыхания ветерок мне неприятен».
Научить ли те, Ванюша,
Научить ли те, Ванюша,
Как ко мне ходить.
Ты не улицей ходи,
Ты не улицей ходи?
Переулочком.
Ты не
голосом кричи.
Ты не
голосом кричи?
Соловьем свищи.
Чтобы я, млада-младенька,
Чтобы я, млада-младенька,
Догадалася.
— Есть, — отвечала Таня. — Вечор до нас из Москвы какой-то приехал… И прокурат же парень — ни в часовне не молился, ни у матушки не благословился, первым делом к белицам за околицу куролесить да песни петь… Сам из себя маленек да черненек, а девицы сказывают,
голос что
соловей.
— Ну-с, перед кулебякой выпить, — продолжал секретарь вполголоса; он уже так увлекся, что, как поющий
соловей, не слышал ничего, кроме собственного
голоса. — Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком…
И умер. И вот его хоронят. Все птицы идут за гробом. И сам
соловей, — гордый, великолепный
соловей, — говорит над его могилою речь: умерший не выделялся красотою, не было у него звонкого
голоса, но он был лучше и достойнее всех нас, у него было то, что дороже и красоты и всяких талантов...
— Не трогай, потревожишь… — говорит Терентий, выжимая из своей шапки воду. —
Соловей птица певчая, безгрешная… Ему
голос такой в горле даден, чтоб бога хвалить и человека увеселять. Грешно его тревожить.
И что же? Прелестная моя Капитолина Николаевна поет удивительным
голосом. Так и разливается, как
соловей. Густой, звучный, необыкновенно симпатичный контральто. Ай да Капочка! Она пела с графом дуэт Глинки...
Кропотов. Подай нам
голос,
соловей моей родины,
соловей московский!
В самом деле, маленькие пастухи обоего пола, топорщась в кружок около разложенных огней, едва светящихся в тумане, беззаботно перекликались по рощам песнями своими, как ночные
соловьи; в одном месте пели стих, в другом продолжали другой, так далее, и вдруг в разных местах соединяли
голоса свои в один дружный хорный припев: «Лиго!
— Твои провожатые, господине, — отвечал Хабар, догадавшийся, что это был
голос великого князя тверского, хилого старика, и свистнул посвистом соловья-разбойника.