Неточные совпадения
А когда все тут же в один
голос спросили: «Кто таков этот
капитан Копейкин?» — почтмейстер сказал...
— Сам не знаю,
капитан. Ничего больше, как
голос сердца.
В словах
капитана было что-то барабанное,
голос его оглушал. Радеев, кивая головой, осторожно отодвигался вместе со стулом и бормотал...
«Завтра, так и быть, велю зарезать свинью…» — «На вахте не разговаривают: опять лисель-спирт хотите сломать!» — вдруг раздался сзади нас строгий
голос воротившегося
капитана.
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в
голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, который бежал, плача в
голос, подле отца, то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль, что этот мальчик есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел.
— Тьфу! — вдруг услышал я его
голос. — Как так обмани? Наша в фанзе спи. Тебе
капитан играй.
— Амба,
капитан! — сказал он испуганным
голосом.
—
Капитан, — сказал он мне, и в
голосе его зазвучали просительные ноты, — моя не могу сегодня охота ходи. Там, — он указал рукой в лес, — помирай есть моя жена и мои дети.
Об этой истории никто впоследствии не смел напомнить
капитану, и когда, узнав о ней, я спросил у двоюродной сестры: правда ли это? — она вдруг побледнела и с расширенными глазами упавшим
голосом сказала...
В комнате водворилось неловкое, тягостное молчание. Жена
капитана смотрела на него испуганным взглядом. Дочери сидели, потупясь и ожидая грозы.
Капитан тоже встал, хлопнул дверью, и через минуту со двора донесся его звонкий
голос: он неистово ругал первого попавшего на глаза работника.
Капитан был человек крупный, телесный, нрава на вид мягкого, веселого и тоже на вид откровенного.
Голос имел громкий, бакенбарды густейшие, нос толстый, глазки слащавые и что в его местности называется «очи пивные». Усы, закрывавшие его длинную верхнюю губу, не позволяли видеть самую характерную черту его весьма незлого, но до крайности ненадежного лица. Лет ему было под сорок.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал
капитан тем же нервным
голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
— Когда я был в Сингапуре, нас
капитан угостил однажды китайской рыбой… — повествовал Перекрестов, жидкий и вихлястый молодой человек, с изношенной, нахальной физиономией, мочальной бороденкой и гнусавым, как у кастрата,
голосом.
Ромашов кое-что сделал для Хлебникова, чтобы доставить ему маленький заработок. В роте заметили это необычайное покровительство офицера солдату. Часто Ромашов замечал, что в его присутствии унтер-офицеры обращались к Хлебникову с преувеличенной насмешливой вежливостью и говорили с ним нарочно слащавыми
голосами. Кажется, об этом знал
капитан Слива. По крайней мере он иногда ворчал, обращаясь в пространство...
— Виноват, господин
капитан, — деревянным
голосом ответил Ромашов.
— Не позволю! Молчите! — закричал он пронзительным, страдальческим
голосом. — Зачем смеяться?
Капитан Осадчий, вам вовсе не смешно, а вам больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что вы чувствуете в душе!
Ромашов несвязно, но искренно и подробно рассказал о вчерашней истории. Он уже начал было угловато и стыдливо говорить о том раскаянии, которое он испытывает за свое вчерашнее поведение, но его прервал
капитан Петерсон. Потирая, точно при умывании, свои желтые костлявые руки с длинными мертвыми пальцами и синими ногтями, он сказал усиленно-вежливо, почти ласково, тонким и вкрадчивым
голосом...
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете,
капитан! — заорал полковник, возвышая
голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
Приехал
капитан Тальман с женой: оба очень высокие, плотные; она — нежная, толстая, рассыпчатая блондинка, он — со смуглым, разбойничьим лицом, с беспрестанным кашлем и хриплым
голосом. Ромашов уже заранее знал, что сейчас Тальман скажет свою обычную фразу, и он, действительно, бегая цыганскими глазами, просипел...
После чаю обыкновенно начиналось чтение.
Капитан по преимуществу любил книги исторического и военного содержания; впрочем, он и все прочее слушал довольно внимательно, и, когда Дианка проскулит что-нибудь во сне, или сильно начнет чесать лапой ухо, или заколотит хвостом от удовольствия, он всегда погрозит ей пальцем и проговорит тихим
голосом: «куш!»
«Куда и зачем я иду, однако?» — подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. — «Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более, что и рота скоро выйдет из-под огня, — шепнул ему какой-то
голос, — а с раной остаться в деле — непременно награда.
— Я… я… она… она есть… — залепетал
капитан дрожащим, взволнованным
голосом.
—
Капитаном прозывается, человек, надо бы так сказать, неосторожный. А это, уж за верное, их сестрица. Она, полагать надо, из-под надзору теперь ушла, — сбавив
голос, проговорил Никон Семеныч и значительно взглянул на Варвару Петровну.
Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч рассердился на неприличные выражения
капитана о масонах, и, чтобы не допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю и добрым
голосом сказала ему...
Красота ее все более и более поражала
капитана, так что он воспринял твердое намерение каждый праздник ходить в сказанную церковь, но дьявольски способствовавшее в этом случае ему счастье устроило нечто еще лучшее: в ближайшую среду, когда
капитан на плацу перед Красными казармами производил ученье своей роте и, крикнув звучным
голосом: «налево кругом!», сам повернулся в этом же направлении, то ему прямо бросились в глаза стоявшие у окружающей плац веревки мать и дочь Рыжовы.
В каюте Геза стоял портрет неизвестной девушки. Участники оргии собрались в полном составе. Я плыл на корабле с темной историей и подозрительным
капитаном, ожидая должных случиться событий, ради цели неясной и начинающей оборачиваться
голосом чувства, так же странного при этих обстоятельствах, как ревнивое желание разобрать, о чем шепчутся за стеной.
За каретой следовала длинная настоящая лодка, полная
капитанов, матросов, юнг, пиратов и робинзонов; они размахивали картонными топорами и стреляли из пистолетов, причем звук выстрела изображался
голосом, а вместо пуль вылетали плоские суконные крысы.
— Что вы на меня любуетесь, господин писатель? Интересно? Я, — он возвысил
голос и с смешной гордостью ударил себя кулаком в грудь. — Я штабс-капитан Рыбников. Рыб-ни-ков! Православный русский воин, не считая, бьет врага. Такая есть солдатская русская песня. Что? Не верно?
«А что, если я сам себе навязал смешную и предвзятую мысль? Что, если я, пытливый сердцевед, сам себя одурачил просто-напросто закутившим гоголевским
капитаном Копейкиным? Ведь на Урале и среди оренбургского казачества много именно таких монгольских шафранных лиц». И тогда он еще внимательнее приглядывался к каждому жесту и выражению физиономии штабс-капитана, чутко прислушивался к звукам его
голоса.
— Штурман, — сказал он, чуть-чуть нахмурившись, — вы слышите?
Голос каждого звучит совсем иначе, чем когда был жив
капитан Пэд. Я чувствую тревогу. Что будет?
О боже мой! Как быстро разлетаются мои бедные, наивные, смешные мечты! Я пишу эти строки, а за стеной
капитан, лежа в кровати, играет на гитаре и пост сиплым
голосом старинную-старинную песню.
Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный командир сел в тени, на барабан, и, выразив на полном лице степень своего чина, с некоторыми офицерами расположился закусывать;
капитан лег на траве под ротной повозкой; храбрый поручик Розенкранц и еще несколько молодых офицеров, поместясь на разостланных бурках, собрались кутить, как то заметно было по расставленным около них фляжкам и бутылкам и по особенному одушевлению песенников, которые, стоя полукругом перед ними, с присвистом играли плясовую кавказскую песню на
голос лезгинки...
Рота
капитана занимала опушку леса и лежа отстреливалась от неприятеля.
Капитан в своем изношенном сюртуке и взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и подкорчив на коротких стременах ноги, молча стоял на одном месте. (Солдаты так хорошо знали и делали свое дело, что нечего было приказывать им.) Только изредка он возвышал
голос, прикрикивая на тех, которые подымали головы.
Капитан, приложивши рот к медному рупору, проведенному в машинное отделение, кричал командные слова, и его
голос казался выходящим из глубокой бочки.
Ей все казалось милым и дорогим: и «наш» пароход — необыкновенно чистенький и быстрый пароход! — и «наш»
капитан — здоровенный толстяк в парусиновой паре и клеенчатом картузе, с багровым лицом, сизым носом и звериным
голосом, давно охрипшим от непогод, оранья и пьянства, — «наш» лоцман — красивый, чернобородый мужик в красной рубахе, который вертел в своей стеклянной будочке колесо штурвала, в то время как его острые, прищуренные глаза твердо и неподвижно смотрели вдаль.
Капитан подпер бока руками и, склонясь немножко на сторону, ровным
голосом, но с усмешкой сказал Алексею, подмигивая стоявшим на набережной...
Капитан второго ранга, вероятно, нехорошо был о нем наслышан и не хотел с ним сближаться; ему даже неприятно было стоять рядом с майором за молебном, и Алымов это заметил и «начихал на него»: он отошел от горделивого моряка и, переступя поближе к дьячкам, стал задувать с ними вместе не в такт, но очень громким и звонким
голосом...
Но вот уже раздался последний колокол,
капитан с белого мостика самолично подал третий пронзительный свисток; матросы засуетились около трапа и втащили его на палубу; шипевший доселе пароход впервые тяжело вздохнул, богатырски ухнул всей утробой своей, выбросив из трубы клубы черного дыма, и медленно стал отваливать от пристани. Вода забулькала и замутилась под колесами. Раздались оживленнее, чем прежде, сотни
голосов и отрывочных возгласов, которые перекрещивались между пристанью и пароходным бортом.
— Не робей, ребята! Ничего опасного нет! — громовым
голосом кричит в рупор
капитан.
К фронту подходит
капитан Василий Федорович и говорит своим мягким, сердечным
голосом...
Бледный, с лицом, выражавшим и изумление, и злобную радость,
капитан схватил руку своего приятеля и прошептал задыхающимся
голосом...
А мы копались! — продолжал адмирал, возвышая
голос и, по-видимому, для того, чтобы эти слова услыхали и
капитан, и старший офицер, и вахтенный мичман.
— Ашанин? — спросил
капитан низковатым, с приятной хрипотой
голосом и, протянув свою широкую мягкую руку, крепко пожал руку Володи; в его серьезном, в первое мгновение казавшемся холодном лице засветилось что-то доброе и ласковое.
И когда
капитан удалился, он, несколько более повысив
голос, спросил, обращаясь к матросам...
Смотр продолжался очень долго. Были и парусное учение, и артиллерийское, и пожарная тревога, и посадка на шлюпки десанта, и стрельба в цель — и все это не оставляло желать ничего лучшего. Матросы, сразу поняв, что адмирал занозистый и «скрипка», как почему-то внезапно окрестили они его превосходительство (вероятно вследствие скрипучего его
голоса), старались изо всех сил и рвались на учениях, как бешеные, чтобы не подвести любимого своего
капитана, «голубя», и не осрамить «Коршуна».
Затем
капитан в сопровождении старшего офицера подошел к фронту и проговорил, слегка возвышая
голос...
Когда все собравшиеся уселись,
капитан среди глубокой тишины проговорил несколько взволнованным
голосом...
— Отныне никто, слышите ли — никто, не смеет вас наказывать розгами или линьками и бить вас… Поняли, ребята? — снова спросил
капитан слегка возбужденным
голосом.
И этот взгляд, и
голос, тихий и приветливый, и улыбка, и какая-то чарующая простота и скромность, которыми, казалось, дышала вся его фигура, — все это, столь не похожее на то, что юноша видел в двух командирах, с которыми плавал два лета, произвело на него обаятельное впечатление, и он восторженно решил, что
капитан «прелесть».