Неточные совпадения
Дальше из его слов я понял, что раньше это были люди, но они заблудились в горах, погибли от
голода, и вот теперь
души их бродят по тайге в таких местах, куда редко заходят живые.
Сначала меня принял какой-то шпионствующий юноша, с бородкой, усиками и со всеми приемами недоношенного фельетониста и неудавшегося демократа; лицо его, взгляд носили печать того утонченного растления
души, того завистливого
голода наслаждений, власти, приобретений, которые я очень хорошо научился читать на западных лицах и которого вовсе нет у англичан.
— О, конечно, ваше дело, молодой студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От
души желаю вам на любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите на улицу. Пусть подыхает с
голоду под забором или идет в полтинничное заведение для солдат!
Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни
голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и
душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось.
Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской
души, сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с
голоду сгнить.
Однажды иду я из присутствия и думаю про себя:"Господи! не сгубил я ничьей
души, не вор я, не сквернослов, служу, кажется, свое дело исполняю — и вот одолжаюсь помереть с
голода".
Иной богатый купец тысячи бросит, чтоб прихоть свою на народе удовольствовать, а умирай у него с
голоду на дворе
душа християнская — он и с места не двинется…
— Не только в революции, я даже в черта не верю! И вот по какому случаю. Однажды, будучи в кадетском корпусе, — разумеется, с
голоду, — пожелал я продать черту
душу, чтобы у меня каждый день булок вволю было. И что же-с? вышел я ночью во двор-с и кричу: «Черт! явись!» Ан вместо черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я в то время чуть-чуть не подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
Да, вы много читаете, и на вас ловко сидит европейский фрак, но все же с какою нежною, чисто азиатскою, ханскою заботливостью вы оберегаете себя от
голода, холода, физического напряжения, от боли и беспокойства, как рано ваша
душа спряталась в халат, какого труса разыграли вы перед действительною жизнью и природой, с которою борется всякий здоровый и нормальный человек.
Тогда в нем просыпалась другая
душа — буйная и похотливая
душа раздраженного
голодом зверя.
— Продали, подарили ли, пес их ведает. Графских хоть всех
голодом помори — ничего, а вот как смел его жеребенку корму не дать. Ложись, говорит, и ну бузовать. Христианства нет. Скотину жалчей человека, креста, видно, на нем нет, сам считал, варвар. Генерал так не парывал, всю спину исполосовал, видно христианской
души нет.
Но и чрез золото так точно льются слезы, как льются они и чрез лохмотья нищеты, и если поражает нас желтолицый
голод и слеза унижения, текущая из глаз людей нищих духом, то, может быть, мы нашли бы еще более поражающего, опустясь в глубину могучих
душ, молчащих вечно,
душ, замкнутых в среде, где одинаковы почти на вид и сила и бессилье.
Он в одном месте своих записок сравнивает себя с человеком, томимым
голодом, который «в изнеможении засыпает и видит пред собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче… но только проснулся, мечта исчезает, остается удвоенный
голод и отчаяние…» В другом месте Печорин себя спрашивает: «Отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?» Он сам полагает, — оттого что «
душа его сжилась с бурями: и жаждет кипучей деятельности…» Но ведь он вечно недоволен своей борьбой, и сам же беспрестанно высказывает, что все свои дрянные дебоширства затевает потому только, что ничего лучшего не находит делать.
И замечательно то, что всё это коломенское население, весь этот мир бедных старух, мелких чиновников, мелких артистов и, словом, всей мелюзги, которую мы только поименовали, соглашались лучше терпеть и выносить последнюю крайность, нежели обратиться к страшному ростовщику; находили даже умерших от
голода старух, которые лучше соглашались умертвить свое тело, нежели погубить
душу.
— Я, — мол, — не потому в монахи пошёл, что сытно есть хотел, а потому, что
душа голодна! Жил и вижу: везде работа вечная и
голод ежедневный, жульничество и разбой, горе и слёзы, зверство и всякая тьма
души. Кем же всё это установлено, где наш справедливый и мудрый бог, видит ли он изначальную, бесконечную муку людей своих?
Я цель одну,
Пройти в родимую страну,
Имел в
душе, — и превозмог
Страданье
голода, как мог.
Анна. Тяжелы мне эти деньги,
душа моя; меня теперь никакое богатство не обрадует. Отвыкла я с ним и жить-то по-людски, убил и похоронил он меня заживо. Десять лет я сыта не была, так теперь за один день не поправишь. Бог с ними и с деньгами! Мы с тобой их разделим. А греха-то, греха-то что! Я было погубила тебя совсем. С
голоду да с холоду обезумела я, а ведь добра тебе желала. Меня-то б удавить надо за тебя. Нет ума у голодного, нет!
Анна. Подумайте! Душу-то ее пожалейте! А то ведь я… уж там суди меня бог! Я с
голоду умереть ей не дам. Я знаю, что такое
голод.
Как
душа может чувствовать
голод, когда руки ощупывают предмет тёплый непосредственно после горячего? и т. д.
Мне прокричали «ура» на прощанье. Последним теплым взглядом я обменялся с Нелюбовым. Пошел поезд, и все ушло назад, навсегда, безвозвратно. И когда стали скрываться из глаз последние голубые избенки Заречья и потянулась унылая, желтая, выгоревшая степь — странная грусть сжала мне сердце. Точно там, в этом месте моих тревог, страданий,
голода и унижений, осталась навеки частица моей
души.
Весь ужас их положения в том, что им некогда о
душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии;
голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить.
А тогда выходило иной раз: ворует человек оттого, что работы не нашел себе и с
голоду умирал; взятки берет, чтоб пятнадцать
душ семейства прокормить…
Подал я ему; ну, тут и увидал, что, может, три дня целых не ел человек, — такой аппетит оказался. Это, значит, его
голод ко мне пригнал. Разголубился я, на него глядя, сердечного. Сем-ка, я думаю, в штофную сбегаю. Принесу ему отвести
душу, да и покончим, полно! Нет у меня больше на тебя злобы, Емельянушка! Принес винца. Вот, говорю, Емельян Ильич, выпьем для праздника. Хочешь выпить? оно здорово.
На своей стороне у ней не было ни кола, ни двора, ни угла, ни притула [Притул, или притулье, — приют, убежище, кров; происходит от глагола «притулять», имеющего три значения: прислонить или приставить, прикрыть или приютить.]; одно только и осталось за
душой богачество: наготы да босоты изувешаны шесты, холоду да
голоду анбары полны…
Сократ сам воздерживался от всего того, что едят не для утоления
голода, а для вкуса, и уговаривал своих учеников делать так же. Он говорил, что не только для тела, но и для
души большой вред от лишней еды или питья, и советовал выходить из-за стола, пока еще есть хочется. Он напоминал своим ученикам сказку о мудром Улиссе: как волшебница Цирцея не могла заколдовать Улисса оттого только, что он не стал объедаться, а товарищей его, как только они набросились на ее сладкие кушанья, всех обратила в свиней.
— Это ужасно: круглый
голод —
голод ума, сердца и
души… И тогда уже — всякий
голод!
После обеда Пустяков ходил по всем комнатам и показывал барышням орден. На
душе у него было легко, вольготно, хотя и пощипывал под ложечкой
голод.
Кириллов — детски прекрасная, благородная
душа, ясно и чисто звучащая на все светлое в жизни. Но его, как и всех других, «съела идея». Человек обязан заявить своеволие, все на свете — «все равно», и «все хорошо». «Кто с
голоду умрет, кто обидит и обесчестит девочку, — хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо, и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо».
— Милый парень этот Шеметов. Смотрит исподлобья, голос свирепый, а такая мягкая, деликатная
душа. На
голоде Вегнер заболел у нас сыпным тифом. Посмотрел бы ты, как он за ним ухаживал: словно мать.
Жена директора банка тяжко стонала по ночам от ревматизма. Лица у всех были бело-серые, платья грязные, живые от вшей.
Голод, бессветие, дурной воздух. В
душах неизбывно жили ужас и отчаяние.
«Жалко Танечку», — думала она. Но жалость была больше в мыслях. В
душе с жалостью мешалось брезгливое презрение к Тане. Нет, она, Александра Михайловна, — она не пошла бы не только из-за пятидесяти рублей, а и с
голоду бы помирала… Гадость какая! Она — честная, непродажная. И от этой мысли у нее было приятное ощущение чистоты, как будто она только что воротилась из бани. Не легкое это дело остаться честной, а она вот сохранила себя и всегда сохранит.
А не смирится, будет стараться оставить своей
душе ее дорогое и свое, — то не будет ей пощады, и кругом станет пустыня, где медленно умирают с
голоду и крик отчаяния замирает без ответа.
Рассказал я этот случай в наивном предположении, что он особенно будет близок
душе Толстого: ведь он так настойчиво учит, что истинная любовь не знает и не хочет знать о результатах своей деятельности; ведь он с таким умилением пересказывает легенду, как Будда своим телом накормил умирающую от
голода тигрицу с детенышами.
Мальчик не спит. Он смотрит в темноту, и ему кажется, что он видит всё, что видел днем: тучи, яркое солнце, птиц, рыбешек, долговязого Терентия. Изобилие впечатлений, утомление и
голод берут свое. Он горит, как в огне, и ворочается с боку на бок. Ему хочется высказать кому-нибудь всё то, что теперь мерещится ему в потемках и волнует
душу, но высказать некому. Фекла еще мала и не понять ей.
Добро бы, у тебя, подлеца этакого, в банке деньги лежали или был свой хутор, где бы за тебя другие работали, а то ведь ни шиша за
душой нет, ешь чужое, задолжал кругом, семью
голодом моришь, шут бы тебя взял!
— Что же, что губил… Чай с
голоду… Живет здесь тихо, мирно,
душ не губит, разве вот мою только…
— С родительского благословения, — глухо отвечал он, — а о
душе его я двадцать четыре года непрестанно молюсь, по всей Рассее-матушке исколесил, у престолов всех угодников земные поклоны клал, для того и с работ шесть раз бегал, холод и
голод принимал, и тело мое все плетьми исполосовано…