Неточные совпадения
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял
голову и в упор посмотрел на своего
слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал
головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из
слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел...
Слушатели сначала внимали ему молча и склонив
головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного.
Взмахивая
головою и понизив голос, говорила что-то от себя, не глядя в книгу, ласково скользя глазами по лицам
слушателей.
«Профессор» покачивал
головой, вдумчиво вперив в
слушателя свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности грустное.
Его голос звучал тогда такими глухими загробными раскатами, что сидевшие по углам и наиболее поддавшиеся действию жидовской горилки
слушатели опускали
головы, свешивали длинные подстриженные спереди «чуприны» и начинали всхлипывать...
Артист поднял смычок и — все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина
слушателя выпрямлялась,
голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
Сама во время чтения она не смеялась; но когда
слушатели (за исключением, правда, Панталеоне: он тотчас с негодованием удалился, как только зашла речь о quel ferroflucto Tedesco [Каком-то проклятом немце (ит. и нем.).]), когда
слушатели прерывали ее взрывом дружного хохота, — она, опустив книгу на колени, звонко хохотала сама, закинув
голову назад, — и черные се кудри прыгали мягкими кольцами по шее и по сотрясенным плечам.
Рыжий, захлебываясь словами, всё время говорил о чем-то на ухо человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь этим. Его
слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал
головою из стороны в сторону, и на его плоском лице рот зиял, точно щель на рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным, мохнатым голосом...
Словом сказать, еще немного — и эти люди рисковали сделаться беллетристами. Но в то же время у них было одно очень ценное достоинство: всякому с первого же их слова было понятно, что они лгут. Слушая дореформенного лжеца, можно было рисковать, что у него отсохнет язык, а у
слушателей уши, но никому не приходило в
голову основывать на его повествованиях какие-нибудь расчеты или что-нибудь серьезное предпринять.
Павел быстро вскинул
голову, взглянул на своего
слушателя весёлыми глазами и, подвинувшись к нему ближе, тихонько спросил...
— Тут он представил, как пьяный муж барахтается руками, и сам снова захохотал во все горло, но
слушатели его не умерли со смеха и даже не улыбнулись: Лизавета Васильевна только покачала
головой, а Павел еще более нахмурился.
Он рассказал им также и про Грузова и про его изумительную силу (ведь вечер воскресенья был еще так далеко!), и понятно, что в доверчивых, порабощенных умах
слушателей фигура Грузова приняла размеры какого-то мифического чудовища, чего-то вроде Соловья Разбойника, «с такими вот» — чуть ли не с человеческую
голову величиной кулаками.
— Как не узнать!.. Вона дело-то какое… э-э! Ишь, проклятая!.. ишь, чего захотела… э! — заговорили в одно время
слушатели, качая
головами.
— В разбойниках мы не затруднимся. Разбойниками могут быть и Юлий Карлыч, — произнес хозяин, указывая на приятного
слушателя, — и Осип Касьяныч, — прибавил он, обращаясь к толстому господину, — наконец, ваш покорный слуга и Мишель, — заключил Аполлос Михайлыч, кивнув
головой на племянника.
Тихон Павлович вертел
головой, разглядывал сумрачные лица
слушателей и чувствовал, что не его одного, — всех охватывает тоска.
Он замолчал, тихо и скорбно покачивая
головой. После первых же фраз
слушатели привыкли к глухому и сиплому тембру его голоса и теперь глядели на Цирельмана не отрываясь, захваченные словами старой национальной мелодрамы. Убогая обстановка не мешала этим страстным подвижным натурам, жадным до всяких театральных зрелищ, видеть в своем пылком восточном воображении: и пустынную улицу, озаренную луной, и белый домик с каменной оградой, и резкие, черные тени деревьев на земле и на стенах.
И всякий раз, окончив свой рассказ, Кузьма Васильевич вздыхал, качал
головою, говорил: «Вот что значит молодость!» И если в числе
слушателей находился новичок, в первый раз ознакомившийся с знаменитою историей, он брал его руку, клал себе на череп и заставлял щупать шрам от раны… Рана действительно была страшная, и шрам шел от одного до другого уха.
Он поминутно обегал весь кружок, обступивший Шумкова, и так как был мал, то становился на цыпочки, хватал за пуговицу встречного и поперечного, то есть из тех, кого имел право хватать, и все говорил, что он знает, отчего это все, что это не то чтобы простое, а довольно важное дело, что так оставить нельзя; потом опять становился на цыпочки, нашептывал на ухо
слушателю, опять кивал раза два
головою и снова перебегал далее.
А в гостиной Ниночка тихо рассказывала студенту о том, что было семь лет тому назад. Тогда Николай за одну историю был уволен с несколькими товарищами из Технологического института, и только связи отца спасли его от большого наказания. При горячем объяснении с сыном вспыльчивый Александр Антонович ударил его, и в тот же вечер Николай ушел из дому и вернулся только сегодня. И оба — и рассказчица и
слушатель — качали
головами и понижали голос, и студент для ободрения Ниночки даже взял ее руку в свою и гладил.
Он с удовольствием позволял засмеяться над собой во все горло и неприличнейшим образом в глаза, но в то же время — и я даю клятву в том — его сердце ныло и обливалось кровью от мысли, что его
слушатели так неблагородно жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его, над сердцем,
головой, над наружностию, над всею его плотью и кровью.
Но он не скоро дождался ответа, и то, как
слушатели отозвались на его вопрос, не могло показаться ему удовлетворительным. Майор Форов, первый из выслушавших эту повесть Гордановского обращения, встал с места и, презрительно плюнув, отошел к окну. Бодростин повторил ему свой вопрос, но получил в ответ одно коротенькое: «наплевать». Потом, сожалительно закачав
головой, поднялся и молча направился в сторону Евангел. Бодростин и его спросил, но священник лишь развел руками и сказал...
Захаров выпил стакан портеру, рванул струны, — они заныли, зазвенели, и задорно-веселая песня полилась. Чиновник раскачивал в такт
головою, моргал и с блаженной улыбкою оглядывал
слушателей. Ляхов поднялся с места и, подперев бока, притоптывал ногами.
Берет в руки пинцет, скальпель, сам начинает препарировать мускул или нерв, воодушевляется все больше, начинает читать форменную лекцию. Кругом толпятся студенты. Он изредка вдруг вскинет
голову, сумасшедшим, пронзительным взглядом обведет
слушателей — и продолжает говорить.
Он вопросительно оглядел
слушателей. Бабы скорбно вздыхали и качали
головами. Старик хохол, с трубкою в зубах, слушал с чуть заметною усмешкою, засунув руки в карманы шаровар.
— И вестимо! — подхватили
слушатели. — Московский князь нас не поит, не кормит, а нас же обирает: что ж нам менять
головы на шапки. Званых гостей примем, а незваных проводим. Умрем за святую Софию!
Правда, платил он изредка дань веку своему, щеголяя в проповедях схоластическою ученостью, которою
голова его была изобильно снабжена, тревожа с высоты кафедры робкие умы
слушателей варварскими терминами из физики и математики и возбуждая от сна вечного не только героев Греции и Рима, но даже Граций и Минерву, с которыми он редко где-нибудь расставался.
Маленькие
слушатели в знак согласия кивнули
головой.
Слушатели одобрительно кивали
головой.
— И вестимо! — подхватили
слушатели. — Московский князь нас не поит, не кормит, а нас же обирает: что ж нам менять
головы на шапки. Званых гостей мы примем, а незваных проводим. Умрем за святую Софию!
Давно уже не припоминал я этих ужасных подробностей, почти стертых рукою времени; и теперь, восстановляя их перед потрясенными
слушателями, не хотевшими верить, что такие ужасы возможны, я чувствовал, как бледнело мое лицо и волосы шевелились на моей
голове. В тоске и гневе я поднялся с кресла и, выпрямившись во весь рост, воскликнул...
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил
голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду» видимо даже огорчили и чтеца и
слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно-понятно; это было то самое, что̀ каждый из них мог бы сказать и что̀ поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
— Еще, пожалуйста еще, — сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив
голову на бок с чуть заметною улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настроивали и опять дребезжали те же звуки, и
слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.